Запах серы

Тазиев Гарун

В конце концов Вестманнаэйяр не обратился в дым, так что мой пессимизм был напрасен. Извержение продлилось еще 3 месяца, но пепел не поглотил город полностью — количество и высота его выброса все уменьшались. Второй кратер не появился ни под городом, ни в другом месте. Когда вулкан затих, стало проще расчищать улицы, откапывать дома и общественные здания. Сейчас Вестманнаэйяр мало-помалу возвращается к жизни.

Так завершилась первая четверть века моих походов на вулканы. Она началась 1 марта в тропической Африке с извержения базальта из новой трещины и закончилась 25 лет спустя в конце февраля, почти день в день, точно таким же извержением в Атлантическом океане.

Именно поэтому я ставлю здесь точку. Честно говоря, мне этого не очень хочется, потому что, начавшись довольно необычно, с Эрта-Але и Киркьюфелля, 1973 год закончился для меня полной фантастикой. Я не только увидел наконец в сердце Антарктиды самый удивительный в мире вулкан — Эребус, неотделимый в моем понимании от Эдгара По и необычайного путешествия Артура Гордона Пима, но и провел на его вершине целые сутки. На высоте около 4000 метров, всего в 12° от Южного полюса, любуясь невиданной панорамой гор, ледников, припая и неба, я прожил в невыразимой бесконечности этого ледяного сверкающего безмолвия, под незаходящим солнцем самый длинный и самый вдохновенный день своей жизни.

Случилось так, что этот чрезвычайно удачный год начался на действующем кратере в Данакильской пустыне, самой жаркой точке планеты, а завершился на вершине самого холодного из активных вулканов. Итак, в феврале 1973 года заканчивалась четверть века путешествий по вулканам Земли, освоения профессии вулканолога и длительной, терпеливой разработки необходимых методов измерений. Сразу за ней открывался новый период, который насчитывал уже два года и в котором Эребус, Этна и Эрта-Але сыграли очень важную роль. Это период сбора того самого урожая, что в один прекрасный день позволит, быть может, понять основополагающий и чарующий феномен, именующийся вулканом.

Запах серы. Экспедиция в Афар

Районы работ экспедиции в Афаре

Во славу земли

Зародившаяся более полувека назад моя страсть к Земле с годами стала еще крепче. Что бы ни говорили авторы утопий, наша планета исключительна, а возможно, и уникальна в своем роде. Поэтому людям, занятым изучением, исследованием и постижением Земли, жизнь уготовила — если они избрали верную стезю — замечательные открытия. Профессия ученого вообще увлекательна, она, как ничто другое, раскрепощает мысль и дух; но тем, кто связан с науками о Земле, повезло вдвойне. Они ведут изыскания в пустынях и горах, в океанах и на полюсах, бродят по лесам и рисовым полям, террасами спускающимся с холмов. Любовь к планете просыпается в детстве, каждый ребенок грезит дальними странами и путешествиями. Эта любовь живет в человеке до тех пор, пока «реальность» — властные требования жизни, а зачастую просто необходимость выживания — не гасит понемногу воображение и порывы и не возвращает его в покорное прозябание, к серым будням.

В юности я мечтал стать полярным исследователем, а до того — моряком. Но когда в 17 лет я явился поступать в матросы, капитану учебного судна удалось раскрыть мне глаза на истину. Потеряв надежду влезть в сапоги Кука, Лаперуза, Росса, Шеклтона, Скотта или Амундсена, я какое-то время метался в поисках, прежде чем не переключил свои интерес на земную твердь. Непроходимые леса Севера, куда я собирался отправиться, должны были стать трамплином для броска в полярное безмолвие.

Тем временем я открыл для себя Альпы. Это был шок, перешедший в пламенную страсть. «Глаза скользят по скалам, осыпям и травам», как сказал поэт, но разве можно забыть отвесные стены из розового гранита или рыжеватых известняков, колючий блеск ледников, острые пики, тысячи пластов — смятых, изогнутых, расходящихся веером… Красота форм, сдержанный восторг восхождения, замирание в груди при мысли о грандиозности картины рождения гор, физическое наслаждение от перенесенного телом усилия, теплота устойчивой дружбы с товарищами по связке… Сквозь солнечное окошко альпинизма в душу ко мне окольным путем вновь проникла геология, представлявшаяся столь скучной материей в студенчестве. Однако эта наука так и осталась бы для меня милым хобби, если бы не тяжелые годы войны. Цепь непредвиденных случайностей привела в конце концов к тому, что делом моей жизни стало изучение действующих вулканов.

Об Альпах я вспоминал как о несбыточной мечте суровой зимой 1940–1941 годов. По ночам я с товарищами по подполью взрывал рельсы и столбы высоковольтной линии вокруг Льежа. Дни тянулись нескончаемо долго. На вымерших улицах раздавались тяжелые шаги оккупантов в серых шинелях, в ушах звучали уродливые слова — вермахт, фельджандармерия, гестапо. Я записался слушать лекции в знаменитом тогда Льежском горном институте, с тем чтобы мечтой перенестись в Альпы и одновременно оправдать в глазах полиции подозрительное ничегонеделание. Мне казалось, что это протянется несколько месяцев: поражение Германии не вызывало у меня сомнений с самого начала. Поэтому я считал, что отрывочные знания, приобретенные за столь короткое время, пригодятся мне впоследствии, когда я вернусь к заветным горам, в том числе и к Гималаям…

Тридцать три года, минувшие с тех пор, так и не приблизили меня к Гималаям — я видел их только из окна самолета. Зато «несколько месяцев» войны растянулись на годы, так что окончание ее застало меня уже профессиональным геологом.

Страсть к Земле расцвела пышным цветом за время учебы, постепенно превращавшейся из алиби в подлинное увлечение. После ночей подпольной работы я с жадностью раскрывал книги. Надо сказать, что преподаватели были здесь ни при чем: увлечением геологией я был обязан им в последнюю очередь. Один-единственный профессор интересно читал лекции о метаморфозах скальных пород; глубиной знаний, четкостью изложения и вдохновенным мастерством он сумел привить нам любовь к предмету. Остальные довольствовались тем, что просто поучали с кафедры. Жаль, среди них были и подлинные ученые, не желавшие, увы, искать подхода к студентам…

Тем не менее интерес к геологии развился именно во время этих занятий, перемежаемых боевой работой в группе Сопротивления. Произошло это частью благодаря курсу преобразования скальных пород, а частью благодаря чтению книг, которые вряд ли бы попались мне за пределами института. Наиболее глубоко мне запала в память «Тектоника Евразии», выпущенная в 1922 году швейцарским геологом Эмилем Арганом.

Больше я не возвращался к этому монументальному труду, подводившему итог накопленным к тому времени знаниям о структуре земного шара, происхождении горных цепей и распределении континентов, океанов и морей. В свое время эта работа показалась мне, несведущему студенту, необыкновенно трудной. Но я сохранил ощущение широты мысли и богатства языка, придававших геологической науке небывалый размах. В ту пору «авторитеты» отрицали возможность горизонтального перемещения материковых масс, буквоеды нарекли Аргана «геопоэтом», а посредственности хихикали над его мобилистскими идеями. Я и поныне слышу вежливые смешки и утонченные сарказмы, которые расточал на мой счет профессор тектоники — мировая величина своего времени, когда я пытался защищать гипотезу «дрейфа» континентов. Бесчисленные пробелы в образовании вынуждали меня угрюмо молчать, когда профессор приводил убийственные доводы палеонтологического или стратиграфического порядка в ответ на мои неловкие попытки отстаивать мобилистские идеи Вегенера и Аргана. Я был готов признать, что мои товарищи могли не соглашаться со смелой теорией, приходившей местами в противоречие с законами механики. Но мне было горько, что они так безропотно смирялись с преподавательской точкой зрения.

Сегодня благодаря фундаментальным геофизическим открытиям последних десятилетий вегенеровская гипотеза, дополненная всеми необходимыми аргументами, развилась в действенную теорию тектоники плит. И подавляющее «молчаливое большинство» непоколебимых в прошлом сторонников фиксизма разом превратилось в восторженных защитников мобилизма. Их когорты, горячо отстаивающие то, что еще вчера они поносили, напомнили мне поразительное число «участников Сопротивления», появившихся на свет после разгрома немецких армий в 1944 году. Кажется, Пьер Дак заметил, что немалая доля их всю войну сопротивлялась своему желанию сопротивляться…

Да, я до сих пор жалею, что в годы учения, приведшего меня от агрономии к геологии, я не встретил настоящих наставников. Фактически в преподавании господствовала догма, а свободная дискуссия оставалась столь же абстрактным понятием, как иные политические лозунги. Так было во всех учебных заведениях, которые я посещал с перерывами с 1932 по 1944 год. Боюсь, что аналогичная картина наблюдалась и в других вузах той поры, а может быть, и не только тогда.

Аристотелевский дух отнюдь не умер, как принято думать. Во всяком случае в тех областях, к которым я имел доступ.