Шрифт:
Андрей Кучаев
Запертая дверь
Перед тем как уехать надолго за границу, он сдал две комнаты из трех в своей квартире. Третью комнату запер, закидав туда свои вещи и частично вещи отца, что оставались после его смерти, - бумаги, книги, словари, старый арифмометр и "костяные" архистарые счеты (на память) и даже драное кресло, в котором любил сидеть отец, хотя оно давно просилось на свалку.
Чета аспирантов, что сняли квартиру, смотрела с любопытством.
– Ради этого старья вы готовы потерять в деньгах? Три комнаты можно
– Считайте, что тут будет жить мое второе "я", - хмуро пошутил он. Он вообще с радостью не сдавал бы, да деньги были нужны на отъезд.
Как и ожидалось, он вернулся. Промыкавшись на чужбине несколько лет, лишь изредка наезжая в Россию, он не выдержал и воротился.
За предыдущие свои наезды он не навещал сданного внаем жилища, ограничивался звонками, останавливался у друзей, - так ему было удобней. А в уголке сознания жила неприязнь к чужим, хозяйничающим в родных его стенах людям.
На этот раз он предупредил их, что возвращается и аренду прекращает. Они расстроились, стали уговаривать продлить: "У вас же есть комнатка, как-нибудь поместимся!" Он был непреклонен и попросил съехать, а ключи оставить соседям.
Через месяц он приехал с одной сумкой, ткнулся к соседям. Они молча отдали ключи - выразили неодобрение его прибытию, как раньше выражали неодобрение его отъезду. Их амплуа образцовых соседей и коренных насельников этой дыры было - неодобрение.
Он открыл квартиру, поморщился. Сквозь чужие запахи с трудом пробивался забытый свой - табака, отцовских книг и его болезни, специфический. Он все-таки еще держался до сих пор.
Там и тут валялись ошметки схлынувшей временной жизни молодой пары: кассета с бородой узенькой пленки, варежка с одной руки, сломанный зонт, бессмысленная брошюра - кажется, свидетелей Иеговы, призывающая прямо в праведность и транзитом в рай.
Дверь его комнаты стояла запертой.
"Представляю, какая там пылища! Лучше пока не соваться".
Он прошел в кухню, нашел беспризорную кастрюлю, поставил на газовую плиту, чтобы приготовить чай, - чай у него хватило ума захватить.
Сел на стул у стола, который помнил отца. Посмотрел на дохлых мух на подоконнике, на окна дома напротив, такого же серого, невзрачного, с казенными какими-то балконами и рухлядью на них, сохнущим бельем, и с ужасом понял, что пяти последних лет как не было, словно их вычеркнула чья-то безжалостная рука. Пустота. Дырка.
А они ведь были!
Где отец?
Где Кёльнский собор? Париж?
Где он прежний? Неужели вот этот человек за столом, который сидит в пустой гулкой квартире и не понимает, кто он, и есть ОН?
Зачем ОН сидит? И с ужасом думает, что через короткое время стул, на котором он сидит, опустеет? И кто же будет думать о нем? О том, куда он подевался? Стул?
Он криво улыбнулся, заварил в кружке, которая всегда стояла на краю раковины, чай и закурил.
"С дороги надо вымыть руки" - у него был "комплекс Пилата": он мыл руки при каждом удобном случае.
В ванной комнате, совмещенной с другим удобством, валялись, как и следовало ожидать, клочки салфеток, которыми промокали крем и помаду, судя по отпечаткам рекламных губ. Лежали забытая зубная щетка и грязные вкладыши к станку бритвы "Жиллетт", что напомнило ему заграницу, - напомнило как о чем-то, что следует прочнее забыть.
Взгляд его упал на рулон туалетной бумаги. Он был едва начат. А в углу, рядом с корытом ванной, лежала упаковка с другими рулонами.
"Интересно, если меня... не будет, сколько бумаги останется? Успею я израсходовать ее всю?"
Такие мысли теперь частенько посещали его, он только кривился, не пытаясь ни отвечать, ни философствовать. Хотя ехидно толкалась в дверь следующая мыслишка: "Жизнь можно измерять в количестве израсходованных рулонов туалетной бумаги..."
Потом он подумал: почему забыли постояльцы эту бумагу? И дурацкое предположение, что никто не забывал, а куплена она невидимым жильцом, проживающим за запертой дверью его комнаты, заставило его опять покривиться и даже ругнуться про себя: "Завороты!"
Он стал жить в своей квартире, но комнату не открывал. Отложил до генеральной уборки.
Постепенно обрастал он хозяйством. Старый холодильник натужно гудел, пытаясь еще выжать холод из остатков фреона. Хотя в холодильнике особой нужды и не было: питался хозяин квартиры кашей на воде. В морозильнике дежурили упаковка маргарина да покрытые инеем и плесенью огурцы в пакете.
"Если я, живя за границей, практически не жил и годы эти как бы исчезли из моей памяти и, таким образом, из жизни, - выходит, где-то кто-то жил за меня?"
Естественно, он обратился мыслями к запертой двери. Постояльцы несколько странно говорили с ним по телефону, словно он от них скрывал что-то: "Мы понимаем, вам нужно не афишировать некоторые вещи... Мы вам не помешаем, даже если вы будете приглашать к себе девушек... Время не имеет значения..."
Сначала он не придал значения этим словам, только теперь сообразил: его наниматели намекали на то, что он тайком являлся в запертую комнату и так же тайно уходил.
Ему стало немножко неприятно. Все эти призраки и раздвоения душ, вся эта чертовщина, он считал, - выдумки прощелыг для дамочек и слабонервных. Но дверь молча стояла, скрывая тайну, и гипнотизировала его.
Он твердо решил не открывать ее.
"А вот это уже в самом деле чертовщина!" - поймал он себя на трусости, приступ которой вызван был подозрением, что в его квартире обитает кто-то еще.
Шло время, он привык к присутствию "жильца", стал понемногу разговаривать с ним. Потом купил еще тарелку и чашку и за ужином ставил на стол второй прибор.
Настал день, когда он решил наложить в тарелку за завтраком своему "соседу" каши и налить чаю. Когда он вышел за сигаретами и вернулся тарелка и чашка были пусты.