Запертый
Шрифт:
– Ма-а-акс! Как звук?
Павлик – чародей. Именно он колдует за микшерным пультом, создавая магическое зелье из звуков и выстраивая идеальный баланс между инструментами. Постепенно из всего этого звенящего хаоса в моём наушнике-мониторе рождается безупречно отстроенное звучание. Я показываю ему жестами: круто всё! И ловко перепрыгивая сразу через несколько ступенек, сбегаю со сцены. Музыка – мой драйв, мой наркотик, мощная сила, разбившая каменные стены на моём пути, ракета, на которой я вылетел из дерьмовой жизни, доставшейся мне в детстве. Репетиции, переезды, концерты, записи, опять репетиции – я каждый день куда-то несусь! Голова часто взрывается от переполненности событиями и делами, а мозг, как насос, всё качает и качает новые песни, слова, ноты.
Делаю пару шагов и пытаюсь привычным взглядом выхватить силуэт Дианы среди людей, стоящих вокруг сцены, но тут же одёргиваю себя: сколько можно! Много месяцев, как мы расстались, и она уехала, исчезла в неизвестном направлении. Но каждый раз, спускаясь со сцены, я упрямо ищу глазами её стройную фигуру.
Ко мне подскакивает суетливая журналистка и оператор, фотограф где-то сбоку щёлкает вспышкой.
– Максим! Можно пару вопросов?
Обалдеть, до сих пор не могу привыкнуть, что у меня берут интервью, и так внимательно смотрят в глаза, будто я и вправду говорю что-то важное.
– Конечно, – я приветливо улыбаюсь.
Девушка начинает сыпать знакомыми вопросами.
– Что чувствуете накануне выступления на таком знаменитом рок-фестивале?.. Есть ли какие-то темы, которые вы никогда не затронете в своих песнях?.. Как относитесь к своей растущей с каждым днём популярности?.. Вам больше нравятся площадки формата open-air или клубные выступления?
А потом она задаёт вопрос про моё детство. Финальный аккорд. Как-то раньше удавалось обходить эту тему.
– Какие самые значительные воспоминания из детства? Как они повлияли на ваше творчество?
Зачем, зачем она это спросила?! Этим вопросом она меня на куски нарезала. Так мило разговаривали, а сейчас у меня моментально испортилось настроение. Я отделываюсь от неё парой ничего не значащих фраз и ухожу в сторону.
Детство. Если можно было бы вытянуть гигантским пылесосом из головы все воспоминания, я бы это сделал.
…Сижу на корточках в углу коридора, плачу. Чья-то тёплая рука прикасается к моей макушке. Я вздрагиваю. Мама?! Нет, это нянечка. Мне пять лет, и я в детдоме. Ещё недавно ел суп в детском саду и после сна не мог дождаться, когда мама заберёт обратно домой, а теперь детдом. До поры до времени я верил в чудо: вдруг откроется дверь, войдёт воспитательница и скажет: Максим, за тобой мама пришла. Пока не понял, что всё впустую, никто и никогда за мной не придёт. Тут всё и все чужие, своего ничего нет. Здесь многие вообще не знают, кто их мама с папой, и где они. А я-то знаю, я другой, почему меня вместе с ними засунули?! У меня есть мама, только она умерла, и бабушка с дедушкой есть, но они тоже отправились наверх. В аварию попали, когда мама бабушку и деда с дачи везла. А я в это время, как дурак, суп в детском саду ел. Почему так бывает?! Вот папу я никогда не видел, но он, наверняка, тоже где-то есть. У нянечки мягкая и добрая ладонь, но до маминых рук ей всё равно далеко.
Мне понадобилось несколько лет, чтобы понять: здесь всё «общее», в том числе и нянечкины руки. Даже, если что-то условно «твоё», его могут отнять или украсть. Жаловаться нельзя, так как это «стукачество», плакать – тоже, потому что тогда ты достойный презрения «слабак». Тем, кто ещё помнит прикосновение маминых рук, особенно трудно. Даже, если мама алкоголичка, лишена родительских прав, и била своего ребёнка – всё равно хорошая. И её ждут. Когда не знаешь своих родителей, легче. Я помню: и маму, и бабушку, и деда. До сих пор слышу, как мама желает мне «спокойной ночи», закрываю глаза и сразу вижу её прежней. Я один, хотя вокруг меня куча людей, но они все чужие. Жалко, что меня не было в той машине. С мамой.
Мы – зверушки в контактном зоопарке. Приезжают разные люди: спонсоры и другие, фоткаются с нами. Тех ребят, кто помладше, пытаются по голове погладить или по плечу потрепать. Все приторно улыбаются, бесит страшно. Заходят в наши комнаты, смотрят всюду, и мы должны изображать радость. Я их что, приглашал? Вот вы бы стали радоваться, если бы к вам пришли без приглашения?! Но мы должны растягивать губы в искусственной улыбке и рассказывать, как нам хорошо здесь в детдоме, а иначе воспитатели и директриса будут недовольны. Они-то сами всегда стоят по струнке с приклеенной улыбочкой, когда какая-то проверка, ну и мы, как стадо оленей, рядом. Про то, что здесь многие курят с восьми лет, нюхают клей и пьют водку, мы, ясное дело, не рассказываем.
Или на экскурсиях. Люди таращатся на нас больше, чем на экспонаты в музее. Хотя у меня один нос и два глаза, как у всех. Действительно, очень интересно! Детдом на экскурсию привезли. Они что хотят прочитать у меня на лбу краткую историю, как я туда попал?! Странные. Всегда смотрю с вызовом прямо в глаза таким вот любопытствующим. Вообще я очень изменился с тех пор, как остался один и отрастил зубы, немаленькие такие и крепкие. Быть слабым в детдоме плохо.
Дружат здесь редко, это бессмысленно. Я пытался дружить с одним мальчишкой, а потом его забрали в приёмную семью, и после мы ни разу не общались. Он даже не вспомнил про меня, переступил черту и отправился в другую жизнь. Я неделю втайне от всех ревел в подушку, было обидно. Никто здесь не гордится, что он детдомовец.
А ещё Катя. Она часто сидела и мотала головой в разные стороны. И я тоже как-то подсел рядом и стал мотать с ней в ритм. Круто же! Так мы сидели вместе и мотали долго-долго, пока у меня голова не начала кружиться, чуть не стошнило. А ей хоть бы что, размахивает башкой из стороны в сторону и дальше. Ей бы космонавтом быть, их там часами раскручивают перед полётами, голову тренируют.
– Ты не устала? – спрашиваю я.
– Нет! – машет она всё быстрее. – Мне нравится. У меня само получается.
Классная она девчонка, эта Катя. Добрая и вовсе не дура, как некоторые хихикали. Она, конечно, не всегда головой раскачивала, но часто. Мы бы ещё много дней сидели с ней вдвоём и трясли головами, но воспитатели нас засекли. Катю потом в психушку на месяц отправили, а после перевели в ДДИ, интернат для детей с отклонениями. Меня чуть вслед за ней не определили. Оказывается, головой нельзя просто так мотать. Я не знал. Мы этого ДДИ боялись, много плохого про такие заведения понаслушались. Жалко мне было Катю, очень. Но это, оказывается, ещё не самое страшное. После ДДИ прямой ход в психоневрологический интернат для взрослых, ПНИ называется. Там вообще тяжело. Никому и никогда не желаю туда попасть, очень неприятные вещи про ПНИ рассказывают. Меня даже название сильно напрягало: кого пни и куда?! Разве может быть в доме, который так называется, хорошо?! Вот вырасту, выйду из детдома, попробую узнать, что с Катей и где она… Сам больше головой не мотал, даже кивать теперь боялся, изо всех сил старался быть нормальным. Давно понял, люди очень любят нормальных, чтоб не выше и не ниже, а ровненький такой человечек, нормальный.
– Эй, Слухач!
Это мне Данька кричит. Он – Циклоп, после родовой травмы ему удалили глаз, но он другим успевает так следить за всеми, кто, куда пошёл и зачем, что мне до него далеко. Зато я – Слухач. Для меня все люди звучат, вещи и даже воздух. К шагам в коридоре всегда прислушиваюсь, стараясь угадать, кто идёт или бежит, и часто правильно. Хотя мне сначала не верили, но я столько раз узнавал людей с закрытыми глазами только по шороху, что теперь сами убедились. А ещё двери в разные комнаты скрипят, каждая по-своему. В столовой вообще интересно: стаканы звенят, ложки-вилки лязгают, тарелки дребезжат. Всё это сливается в какой-то сумасшедший мотив, и самый пик – когда посудомойщица сгребает грохочущую посуду с подносов. Восторг! Я быстро-быстро всё съедаю и просто сижу, слушаю, кайфую. Мечта у меня есть: в настоящем поезде прокатиться, думаю, круче ритмичного стука колёс ничего в жизни не придумали.