Записки артиста
Шрифт:
– Родина! Прости меня!
В зале кто-то всхлипывал, затем шквал аплодисментов! Зал встал! Вертинский на коленях…
Родина ни в чем его не винила. Она приняла его в свои объятия. Она была благодарна за возвращение талантливого «блудного сына»!
Федор Иванович Шаляпин
– Однажды, – рассказывал Александр Николаевич Вертинский, – мы сидели с Шаляпиным в кабачке после его концерта. После ужина Шаляпин взял карандаш и начал рисовать на скатерти. Рисовал он довольно хорошо. Когда ужин кончился и мы расплатились, хозяйка догнала нас уже на улице. Не зная, что это Шаляпин, она набросилась на Федора Ивановича, крича:
– Вы испортили мою скатерть!
Шаляпин подумал.
– Хорошо, – сказал он, – я заплачу десять крон, но скатерть возьму с собой.
Хозяйка принесла скатерть и получила деньги, но, пока мы ждали машину, ей уже объяснили, в чем дело.
– Дура, – сказал ей один из приятелей, – ты бы вставила эту скатерть в раму под стекло и повесила в зале как доказательство того, что у тебя был Шаляпин. И все бы ходили к тебе и смотрели.
Хозяйка вернулась к нам и протянула с извинением десять крон, прося вернуть скатерть обратно. Шаляпин покачал головой.
– Простите, мадам, – сказал он, – скатерть моя, я купил ее у вас. А теперь, если вам угодно ее получить обратно… пятьдесят крон!
Хозяйка безмолвно заплатила деньги и взяла скатерть.
В Париже в начале тридцатых годов после благотворительного концерта с участием Шаляпина группа актеров приехала в один из русских кабачков. В нем выступал хор балалаечников в шелковых косоворотках. Под стук вилок, ножей и гул общего разговора солист затянул: «Степь да степь кругом»… Федор Иванович стал тихонько подпевать. Тогда кто-то с соседнего стола возмутился: «Не мешайте петь! Безобразие! Не умеете себя вести!»
Ревнителю хорошего тона шепнули что-то, он поперхнулся и сконфуженно замолчал. Но еще больше был смущен Шаляпин. Впервые в жизни его попросили перестать петь.
Шакен Айманов
Шакен Айманов принадлежал к тем редкостным людям, которые своей естественностью, откровенностью, своим актерским и человеческим талантом и обаянием лишают плохих людей возможности контакта с ними. Где бы вы ни встретили Шакена – в Доме кино, на улице, в театре – вы могли быть уверены в том, что окружавшие его люди – интересные собеседники; что тема разговора – серьезная, связанная или с проблемами театра, кино, или с творческими задумками, или с впечатлениями от чего-то увиденного, прочитанного. Других тем в арсенале Шакена не было. Меркантилизм, сплетни – это все было чуждо ему, как, впрочем, каждому истинному художнику. На чепуху не хватает времени.
У Шакена было столько творческих задумок, что он ощущал нехватку времени на их реализацию. Поэтому даже в минуты его веселого настроения я улавливал и в интонациях его с легким казахским акцентом русской речи, и в выражениях его глаз и лица – круглого, открытого, необычайно обаятельного – легкую, почти незаметную грустинку. Я понимал, что ее происхождение идет от необходимости тратить большое количество времени на дела, отвлекающие от творческого процесса. Огромное число подчас ненужных заседаний, симпозиумов, коллегий, консультаций, встреч, командировок нарушают ход творческого процесса, иногда совсем его прекращая или в лучшем случае продлевая. Это ужасно раздражает, а порой просто угнетает.
В Москве Шакен бывал часто, чувствовал себя как дома, и его принимали как «своего», москвича.
У себя в Алма-Ате и в Казахстане вообще Шакен был легендарной личностью. Его популярность, родившаяся из сплава его деятельности в театре, кино и на общественной ниве, была широкой и мощной. Она рождала удивительные рассказы об уважении к нему, влюбленности в него, гордости за его поступки, его внимательное отношение к людям.
…Гастроли Малого театра в Алма-Ате. А у меня – ангина, самочувствие ужасное, температура под сорок. Болеть в гостинице – дело пренеприятное. В больницу не хочу, боюсь. Узнав о моей болезни, Шакен сразу же навестил меня, да не один: с ним пришли девять человек. Как сейчас помню – шесть женщин и трое мужчин.
– Женя, мы все твои «рабы», выбирай из нас любого. Выбранный будет тебе служить во время болезни, организует покупку еды, лекарств. Выбирай!
Я робко показал рукой на одну из шести женщин.
– Извини, ее нельзя отдать «в услужение». Это моя жена! А я очень ревнивый!
– Хорошо, – ответил я. – Тогда я выбираю тебя!
Шакен был отличной «няней»: врачи посещали меня ежедневно, еду мне варили диетическую, сам шеф-повар заходил ко мне каждое утро и принимал мои заказы, лекарства все под рукой. Узнав о том, что я дружен с Шакеном, и видя, с каким трогательным вниманием Шакен ко мне относился, повар потом пригласил меня на свою свадьбу в качестве не то шафера, не то почетного гостя, не помню точно. Шакен каждый день находил час-другой, чтобы забежать ко мне и рассказать о своих делах.
Болезнь не позволила мне участвовать в очередном спектакле «Ревизор», в котором я играл Городничего. И я договорился с дирекцией Малого театра, что вместо меня сыграет народный артист СССР Шакен Айманов: он играл Городничего на казахском языке в Алма-Ате в местном театре. Все согласились на этот практиковавшийся эксперимент совмещения исполнителей из разных театров.
Например, на гастролях в Киеве я, как один из постановщиков пьесы А. Корнейчука «Мои друзья» (Евгений Симонов и я были режиссерами этого спектакля), вводил в него народных артистов СССР О. Куценко и А. Пономаренко. В Москве эти роли играли народная артистка РСФСР И. Ликсо и народный артист СССР Н. Рыжов. Этот «сплав» артистов разных театров, говоривших на разных языках, имел огромный успех, особенно в тех местах, где наши исполнители, говорившие, естественно, на русском языке, находили возможность вставлять в диалоги с украинскими артистами слова на украинском языке. Например, А. Пономаренко говорит: «Вы нэ бачилы мою жинку?», а М. Жаров неожиданно отвечает: «Ни! Нэ бачив!..»
Гром аплодисментов, хохот. Когда Пономаренко по ходу спектакля без всякого текста поклоном головы приветствовал Жарова, а последний выпалил:
«Здоровэньки булы!» – трудно себе представить, что творилось с публикой!
Я предложил Шакену от имени руководства театра сыграть вместо меня Городничего. «Я подумаю до завтра», – был ответ Шакена. Все были уверены в положительном ответе и готовились к репетиции с Шакеном.
Но Шакен отказался играть, сказав, что темпоритмический рисунок спектакля и моя – Весника – трактовка роли не позволяют ему – Шакену – пластично вписаться в ансамбль. Художественный уровень спектакля он ставил выше сенсации, связанной с его участием в спектакле Малого театра. Сказал также, что если в украинском и русском языках есть слова, звучащие узнаваемо, то в языках казахском и русском этот выгодный элемент отсутствует и будет раздражать зрителей, да и на русском языке роль Городничего он наизусть не знает.
Этот отказ только подтвердил профессиональный, художественный, высокий класс Шакена. После моей болезни, за бешбармаком, который он сам приготовил, Шакен признался мне, что очень хотел сыграть в нашем спектакле.
Во время болезни в моем номере как-то зазвонил телефон. Шакен снял трубку:
– Нет, не Весник, это его товарищ артист Шакен Айманов. Сейчас спрошу. Женя, сможешь ли ты через два дня подняться и поехать на рыбалку?
– Конечно, нет! – ответил я.
– Он не сможет – высокая температура. А вы куда собираетесь? На форель? Вы ничего не поймаете. Здесь нужна специальная снасть и нужно знать места… Как ваша фамилия? Буренков? Вы, очевидно, целой компанией собираетесь на рыбалку? Я вам постараюсь помочь… Сегодня поздно вечером, после вечерних съемок, я вам позвоню. Сколько человек поедет? Хорошо. До свидания.