Записки герцога Лозена
Шрифт:
Но в сентябре месяце она написала мне, что муж ее начинает ее беспокоить. Он узнал про мой приезд и она боялась, что мне не придется приехать ко времени ее родов, так как меня ожидает там слишком много неприятностей и препятствий, но — что она умрет, если я не приеду. В конце сентября я, наконец, выехал в Польшу, но в Страсбурге я получил эстафету от княгини: она умоляла меня отложить мой приезд. В Франкфурте я нашел другую эстафету, в которой уже ясно говорилось о нерасположении князя ко мне. Но я ни за что не согласился бы остаться вдали от княгини во время родов и послал к ней одного поляка, по имени Мусковский, которого я привез для этого нарочно
Наконец, я получил ответ княгини. Она писала мне, что не может быть так близко от меня и не видеть меня, но что чрезвычайно важно, чтобы другие не увидали меня; поэтому она предлагала мне остановиться у мадам д'Юлье, к которой она и хотела приехать, чтобы видеться со мной. Я, конечно, не медлил ни минуты и поехал туда. Усталость, волнение и беспокойство до такой степени изменили меня, что я стал неузнаваем.
— Сегодня вы не увидите княгини, — сказала мне добрая мадам д'Юлье, обнимая меня, — у нее начались довольно сильные боли и ее уложили в постель, но за ночь это, вероятно, пройдет, и завтра она будет здесь.
Но на следующий день боли, наоборот, усилились, и я с трудом добился того, что меня провели в ее замок и там Паризо спрятала меня в ее шкаф с платьями, стоявший у ее изголовья. Она мучилась в продолжение трех суток. Я слышал ее крики и думал каждую минуту, что она кончается. Я не берусь описывать того, что происходило в моей душе... Мне казалось, что я только расплачиваюсь теперь за свой проступок, и что я должен буду принести в жертву ему то, что было для меня дороже всего на свете. Наконец, эти муки кончились, мне разрешили подойти к княгине. Я наклонился к ней, обливаясь слезами, и не мог сказать ни слова.
— Ты мне спас жизнь, — сказала она, — я знала, что ты близко от меня и, только благодаря этому, нашла в себе силы и волю перенести эти ужасные страдания. Поцелуй этого ребенка — он мне и теперь уже дороже всех остальных. Но для него было бы слишком опасно, если бы тебя нашли здесь... Уезжай отсюда, отправляйся на маленькую ферму, принадлежащую мне; вот эта записка откроет тебе ее двери, и хозяева тебя примут с распростертыми объятиями. Мы вскоре опять увидимся и каждый день я буду посылать тебе весточки о себе.
Я отправился в указанное мне место и нашел скромный, но уютный домик, где чистота была доведена до роскоши. Там меня встретил почтенный старик лет шестидесяти и его жена, немного моложе его, но очевидно, очень красивая в дни молодости. Кроме этого, в семье еще были две молодые женщины, из которых одна должна была скоро родить, и маленькая девочка. Я подал им письмо следующего содержания:
«Домбровский, я попрошу вас приютить у себя подателе этого письма. Я поручаю вам того, кто мне дороже всего на свете и этим доказываю, что мое доверие к вам безгранично.
Изабелла Чарторыжская».
— Вы здесь у себя дома, — сказал мне Домбровский, — вы можете располагать всеми нами, потому что мы привязаны все к княгине не столько за ее благодеяния, сколько из чувства благодарности к ней.
Я ушел к себе в комнату, даже не поужинав. На другой день я получил известие о том, что княгине лучше и она чувствует себя так хорошо, как этого можно было ожидать при подобных обстоятельствах.
Я прогуливался по довольно большому саду с самим Домбровским. Он рассказал мне историю своей жизни. Родился он довольно богатым человеком и женился потом на известной красавице, от
Он пользовался прекрасным положением в свете и находился в весьма близких отношениях с князем Радзивиллом, который и уговорил его поступить в члены польской конфедерации. Два молодых поляка, которые безумно любили его двух дочерей, считали, что лучшим доказательством их любви будет, если они последуют примеру их отца. Но все они были ранены, взяты в плен и отправлены в Сибирь, их дома были сожжены, все имения конфискованы в пользу правительства. Мадам Домбровская, которая родилась в имении княгини Чарторыжской Каменце и в детстве видела ее у графа Флемминга, бросилась к ее ногам и просила ее сделать для них, что можно. Княгиня, конечно, не заставила себя долго просить и горячо занялась судьбой этой несчастной семьи. Она добилась того, что всех троих простили и вернули из Сибири, выдала замуж молодых девушек за любивших их юношей и дала последним довольно хорошие места, а всей семье Домбровского подарила прекрасный клочок земли, где они и жили все вместе, благословляя княгиню.
Каждый день я получал сведения о княгине, и хозяева мои старались, чтобы я чувствовал себя у них как можно лучше. Таким образом я провел почти целый месяц в этом тихом уголке. Однажды, когда я уже беспокоился о том, что не получаю писем от княгини, она явилась вдруг лично под большим секретом. Нас оставили одних.
— Мой друг, — сказала она, — я должна многое рассказать вам. Я тогда нашла в себе достаточно мужества, чтобы рассказать все мужу; он сжалился над моим тогдашним состоянием и ни в чем не упрекнул меня. «Я готов оставить вам этого ребенка в полное ваше распоряжение, — сказал он, — но с тем, что вы дадите мне слово, что никогда больше не увидите его отца». Мои слезы были единственным ответом на эти слова. Разве я могла обещать не видеться больше с тобой? Ты знаешь моего мужа. Благодаря наговорам злых людей, он может быть вспыльчив, но на самом деле он добр и очень снисходителен. Он нисколько не ревнив, и в скором времени будет в состоянии встретиться с тобой без отвращения. Поезжай на время в Дрезден или в Берлин, так, чтобы не подумали, что ты приехал только специально в Варшаву; тогда, я надеюсь, мне можно будет снова открыто встретиться с тобой.
В то время, как происходил наш разговор, старшая дочь Домбровского как раз родила. Мы крестили ребенка с княгиней и назвали девочку Изабеллой-Армандой-Фортюнэ. Княгиня уехала затем в Варшаву, а я в Дрезден.
Весь город и курфюрст грустили настолько, насколько карфюрстина была весела. В скором времени она стала заметно отличать меня, но холодность, с которой я принимал знаки ее внимания, заслужили мне особое расположение со стороны курфюрста. Тогда курфюрстина решила высказать яснее. Однажды, во время приема при дворе, она взяла меня под руку и увела в амбразуру окна.
— Для француза вы удивительно мало галантны и непонятливы (и так как я молчал). Неужели же надо ставить вам вопросы для того, чтобы заставить вас говорить? Неужели при вашем дворе нет ни одной женщины, за которой бы вы ухаживали?
— Совершенно верно, ни одной.
— Почему так, позвольте вас спросить?
— Старухи меня не прельщают, а у молодых у всех уже есть любовники.
— У всех?! Вы, в таком случае, ничего не знаете; есть такие, у которых их нет, и которые не прочь бы сделаться предметом вашего поклонения, если бы оно было искренно. Отгадайте, про кого я говорю? — сказала она, глядя на меня весьма выразительно.