Записки капитана флота
Шрифт:
Какие возмутительные для европейца понятия о чести! Японцы почитают такое дело величайшим подвигом; память подобного героя прославляется вместе с уважением к оставшемуся его семейству. В противном же случае дети бывают преданы изгнанию из места своего рождения.
Вот с какими ужасными замыслами жил в одной со мною каюте человек, на коего я взирал как на искреннего своего друга и засыпал покойно! Выслушав сие с такими движениями чувств, каковые обыкновенно бывают при размышлении о минувшей опасности, я сказал ему, что мне удивительно его ограничивание в избрании мщения, когда в его власти было совершить полное мщение над жизнью всех нас зажжением крюйт-камеры [96]
96
Сим именем называется место, где хранится на корабле порох.
«Да, – сказал он, – взорванием всех на воздух? Нет, друг мой, это я знал, но какая в этом отважность? По моему мнению, таким потаенным образом мстить свойственно малым, робким душам. Не думаешь ли ты, чтоб я тебя убил сонного, почитая тебя храбрым начальником? Я думал излишним в этом делать пояснение, но когда ты поставляешь великостию произвести мщение взорванием корабля на воздух, то, вероятно, ты подумал, что я имел намерение убить тебя тайным образом. Нет! Я приступил бы к делу формальным вызовом». За такое его героическое намерение и искреннюю ко мне откровенность он сделался в глазах моих действительно редким человеком, и мое к нему уважение возвысилось по мере обнаружившихся новых в нем качеств великости души.
На другой, день с примирившимся со мною удивительным японским начальником поехал я на берег. Приближаясь к берегу, увидели мы двух идущих из селения японцев, которых вскоре признали, к общей радости, нашими японскими матросами. Приставши к берегу, мы их дождались у речки, противу которой стоял наш шлюп. Они уведомили своего начальника, что в Кунашире главным командиром были приняты весьма хорошо, и на испрашивание мною позволения наливаться у речки водою дано согласие на условии, чтоб наши люди не переходили на другую сторону речки против селения. По случаю прихода российских судов к Кунаширу находились в селении трое больших чиновников: старшие два по объявлении японскими матросами их имен оказались нашему японцу хорошими приятелями. Более никаких известий они нам не сообщили. Главный начальник острова желал только поскорее увидеться с нашим японским начальником. Из сделанных мною японским матросам подарков некоторые безделицы были ими взяты с собою на берег. Все они без изъятия были кунаширским начальником рассматриваемы, и японским матросам не позволили ничего при себе оставить, они принесли назад в особом узелке все вещи до иголки. Я называл это неприязненным поступком, но Такатай-Кахи меня успокоил, объяснив, что принятие подарков у них запрещено законом.
Потом один из матросов подал мне ящик, препровожденный чрез главного начальника с бумагами из города Матсмая. Восторг неожиданной радости наполнил мою душу. Я мнил обрести в нем письма от заключенных в оном городе наших друзей и спешил тут же на берегу открыть ящик, но благоразумный Такатай-Кахи меня остановил, говоря: «Огради свое любопытство рассудком! В этом ящике должны заключаться важные бумаги от нашего правительства к вашему». Взяв от меня ящик, совершил он над ним обряд особого почитания троекратным поднятием на голову и сказал: «Все нам благоприятствует. Я говорю «нам», ибо по чувствам моим я вполовину русский. Весьма хорошо будет, если ты мне позволишь отнести этот ящик обратно к начальнику. Завтра я не замедлю с ним к тебе возвратиться. Сего требует наш обряд».
В секунду восстала в чувствах моих борьба сомнений, и в секунду, не изменяя вида, решился я следовать его совету. Тогда я распрощался с нашим почтенным японцем и, отдавая ему половину разрезанного своего белого платка, сказал: «Кто мне друг, тот через день, два и не долее трех принесет ко мне другую половину моего платка». Твердым и уверительным голосом отвечал он, что одна смерть может воспрепятствовать ему сие исполнить. «Не через день, – продолжал он, – а завтра поутру непременно возвращусь к тебе на корабль, но позволь моим матросам со мною опять воротиться в селение». Я согласился на то, а сам, возвратясь на шлюп, приказал содержать оный к ночи в настоящем боевом порядке.
На другой день с вахты известили меня, что видят двух идущих из селения японцев и что один машет чем-то белым. Я узнал, что это наш добрый японский начальник, и немедленно послал за ним шлюпку, на которой он с одним своим матросом к нам приехал и привез приятные для нас известия, что по письмам, полученным из Матсмая, все наши русские здоровы, кроме штурмана, который был в весьма опасном состоянии, не допускал к себе японских лекарей и десять дней не употреблял никакой пищи; теперь, однако ж, ему сделалось легче. Потом в каюте вручил он мне препровожденное от куиаширского начальника из Матсмая официальное письмо, или лист на японском языке с русским переводом, находившиеся в вышеупомянутом ящике. О получении сих бумаг я послал с нашим добрым Такатаем-Кахи к главному начальнику Кунашира письмо и по его совету предложил нашу готовность идти отсюда со шлюпом прямо в Хакодаде, если он согласится прислать к нам двух японцев, посредством коих можно бы было по прибытии в Хакодаде сделать первое с берегом сношение. Содержание сего письма Такатаи-Кахи взялся пересказать начальнику Кунашира, и к вечеру мы его свезли на берег.
В следующий день, невзирая на ненастную погоду, он опять приехал к нам на шлюп и объявил мне, что кунаширский начальник признает мое требование о двух японцах для следования со шлюпом в Хакодаде справедливым, но не может сам на это решиться, а пошлет об оном с нарочным к матсмайскому губернатору особое донесение вместе с моим письмом, ибо он отправил туда и первое мое письмо в день нашего в Кунашир прибытия; там находятся, говорил он, переводчики русского языка. Почта, по уверению нашего усердного друга Такатая-Кахи, из Кунашира в Матсмай обращается в двадцатый день.
При таких благоприятных обстоятельствах я решился дожидаться настоящего разрешения от матсмайского губернатора, коему, без сомнения, мои письма будут переведены. Следовательно, ответа его нельзя было не почитать особенно для нас важным.
Мы желали с пользою употребить определенное для ожидания почты время вернейшим описанием всего залива Измены, для чего необходимо было по заливу разъезжать на гребных судах, о чем я спрашивал у кунаишрского начальника позволения. Но он весьма учтивым образом просил нашего друга Такатая-Кахи нам объяснить, что это будет противно предписаниям, и объявил, чтоб наши шлюпки ни под каким видом никуда далее речки не ездили, и то на прежнем условии. Мы принуждены были остаться довольными, что, по крайней мере, отказ сделан был учтивым образом. Между тем почтенный Такатай-Кахи, искренне участвовавший в нашем положении, не преставал навещать нас чрез каждые три дня. Добрые его матросы иногда приносили нам от его имени небольшое количество свежей рыбы, которая всегда разделялась поровну на всю команду. В уплату за нее строго приказал начальник никакой вещи на берег от нас не привозить и всегда извинялся скудным промыслом, что и действительно было так, ибо во все время доставлено было к нам не более семнадцати рыб.
Свидания наши происходили следующим образом, и каждый его приезд почитаем был нами днем праздника.
Первое было 14 июля. При сем посещении, дружески с ним беседуя, сказал я ему, что прочитав несколько раз со вниманием матсмайский лист, весьма много удивляюсь, что в нем ничего не упоминается о важном прошлогоднем происшествии, по каким причинам мы овладели его судном и самого его увезли с собою в Камчатку. В скорости он отвечал, что также не менее моего сему удивляется, и даже называл такое со стороны их правительства упущение чудом, многозначащим по-японски словом фуссинги, но после долгого размышления возобновил разговор, сказав: «Нет! Неправильно я назвал оставленный без замечания нашим правительством прошлогодний ваш неприятельский со мною поступок фуссинги! По нашим законам вы вправе были воински действовать, когда известили вас о смерти ваших пленных. Даже если бы вы меня и многих людей на судне убили, то и тогда бы наше правительство, расположившись к дружескому, как теперь, объяснению, не выставило бы сего на вид.
Притом же я сегодня, разговаривая об этом с главным начальником, узнал, что Городзий вас таковым извещением не обманул, а бывший прошлого года здесь главный начальник, который и теперь тут же находится, действительно сделал ему такой ответ, что все ваши убиты. Сам же, быв воспален гневом и мщением за учиненные Хвостовым оскорбления неприятельскими его поступками, желал с вами сразиться и с нетерпением ожидал той минуты, когда вы сделаете приступ к нападению на селение. Весь гарнизон, состоявший из японцев (более трех сот человек), поклялся умереть под ружьем. Они погребли себя заживо воинским обрядом, отрезав каждый у себя клок волос, которые все были уложены в особый ящик в бумажных свитках с именем каждого из них в готовности отправить оный в Матсмай при первом вашем движении напасть на селение. Зная вашу решимость, кровопролитие было бы страшное, а превосходство вашей артиллерии даровало бы вам победу, но победу кратковременную. Чудесным бы только промыслом, может быть, некоторые из вас избежали смерти, ибо японцы, узнав из опытов по поступкам людей, с Хвостовым бывших, сколь падки ваши люди к водке, приготовились положить в оную яд».