Записки капитана флота
Шрифт:
Потом чиновник занял опять свое место и, к великому удивлению моему, обратившись ко мне с большим преклонением головы в знак почитания, начал говорить довольно явственно по-русски [101] . Он перевел приветствие начальника, которое состояло в том, что русские давно переносят около японских берегов большие беспокойства, но вскоре все возымеет счастливый конец. Притом уведомил он, что объяснение командира Охотского порта начальниками признано очень, очень приличным. На сие приветствие я отвечал чрез японского уже переводчика Мураками-Теске, что под скорым и счастливым концом делу разуметь должно освобождение господина капитана Головнина с прочими русскими пленными, и потому прошедший труд, нами у японских берегов перенесенный, переименуется в приятнейшее для всех офицеров и команды корабля «Дианы» время, на службу употребленное. После некоторых еще разговоров, состоявших в одних учтивых приветствиях, я сказал, что привез с собою письмо иркутского губернатора, которое и подано было приехавшим со мною господином Савельевым в ящике, обшитом алым сукном.
101
Этот чиновник оказался, как после с ним познакомились, переводчиком, обучившимся у господина Головнина русскому языку. Имя его Мураками-Теске.
Вынув письмо, я прочитал адрес его и подал господину Савельеву, которой с ящиком передал в руки японского переводчика. Переводчик приподнял его над своею головою и потом подал в руки младшему начальнику, который, приподняв ящик выше своей груди, вручил старшему. Старший начальник сказал, что теперь же пойдет доставить письмо своему обуньио, и что на рассматривание его и на изготовление ответа по важности дела потребуется дня два. Подарки, переданные господином Савельевым переводчику, положены были просто пред главным начальником.
Оба начальника просили меня принять в доме небольшое угощение, встали и, сделав мне поклон, ушли, а подарки понесли за ними. Тогда переводчик Мураками-Теске с видом величайшей радости, сделав дружеское приветствие, сказал мне на русском языке: «Теперь, слава Богу, поздравляю вас со скорым и счастливым окончанием дела. Капитан Головнин и прочие скоро поедут к вам на корабль. Только у нас особый мудреный закон, что вам нельзя с ними теперь видеться. Они все здоровы». Тут же подошли к нам и академики с таким же поздравлением. Почтенный Такатай-Кахи, стоявший в церемониале в конце залы, также приблизился.
Потом угощали нас чаем с разными закусками, которые каждому подносили на особой лаковой посуде. Я был отличен тем, что подле меня стоял нижнего звания чиновник, который все, что было мне приносимо, принимал и подавал из своих уже рук. Часа через два мы со всеми распрощались и поехали обратно вместе с Такатаем-Кахи на той же шлюпке на «Диану». Отъезжая со шлюпа, я между прочими письменными приказаниями старшему по мне офицеру господину лейтенанту Филатову поручил, коль скоро отвалим от берега, на шлюпе сделать рассвещение флагами без всякой пальбы, которая, как известно, вообще всем японцам чрезвычайно не нравится. Они говорят: «Какое в Европе странное обыкновение: делать почести стрельбою из пушек, которых назначение убивать [102] ». Рассвещение же флагами при случившейся тогда прекрасной погоде доставило великое удовольствие чрезвычайному стечению всякого звания людей, так что на большое пространство окружали шлюп наполненные людьми обоего пола лодки.
102
Должно заметить, что сие обыкновение не без исключения: у князя Синдайского салюты в обыкновении, и он всегда отъезжает из своего княжества и возвращается при пушечной пальбе.
Таким образом совершено к желанному с обеих сторон успеху первое с японскими начальниками свидание с почетными обрядами, российскому императорскому флагу приобретенными, в первый еще раз при национальных переговорах развевавшемуся в самой земле гордого народа. Отважная, избранная из команды шлюпа стража поклялась в случае вероломства не выпускать из рук священного императорского военного флага, разве по совершенному уже истреблении оного вместе со своею жизнью! Справедливость повелевает сказать, что в сем счастливом случае во многом способствовал просвещенный, великодушный Такатай-Кахи: чрез него производимы были первые и последние с японскими начальниками сношения, и проницательный его ум успел для общего блага согласить в упорных желаниях два народа, имеющих понятия о вещах совсем противоположные.
После сего счастливого свидания два дня прошли без всяких с главными начальниками сношений. Такатай-Кахи по-прежнему навещал шлюп по два раза каждодневно и с позволения своего начальства привозил своих приятелей, любопытствовавших видеть российский корабль. Это для всех нас было весьма приятно, ибо мы имели случай каким-нибудь образом изъявить почтенному Такатаю-Кахи, сколь много чувствуем себя ему обязанными. Сим японцам предлагаемы были подарки, но они принимали не более одной, и то сущей безделицы, и всегда с позволения Такатая-Кахи.
На третий день поутру Такатай-Кахи, с радостью приехавши на шлюп, сказал, что он получил от начальников позволение видеться с господином капитаном Головниным и прочими русскими. Эта весть была для всех нас весьма приятна, ибо хотя до того случая свободно писали мы к господину Головнину, но от него имели краткие только записки в получении писем. Сие явно обнаруживало, что его записки рассматриваются японцами, а потому и надобно было соблюдать величайшую осторожность в переписке. К вечеру Такатай-Кахи привез верное свидетельство, что имел с русскими свидание: маленькую записочку господина Головнина, в которой изъявлял он чувствуемое им величайшее удовольствие при свидании с Такатаем-Кахи.
В следующий день почтенный сей японец сообщил весть еще того радосганее. Он объявил от имени главных начальников, что завтра в том же доме, где происходили с нами переговоры, назначается мне свидание с капитаном Головниным и двумя при нем матросами в присутствии главного переводчика Мураками-Теске, академиков и других нижнего класса чиновников, и что за мною он сам приедет в той же губернаторской шлюпке с позволением, ежели я пожелаю, взять с собою то же число людей по-прежнему вооруженных. На это я отвечал ему, что как назначаемое свидание будет партикулярное, то мне должно будет ехать в другом уже виде на берег: военный и переговорный флаги останутся поднятыми на своих местах на шлюпке, я поеду с одним своим офицером, корабельным секретарем и возьму пять человек матросов без ружей, и то для того только, чтобы доставить им счастье видеться со своими двумя товарищами.
На другой день около десяти часов приехал добрый Такатай-Кахи на прежней губернаторской шлюпке, и я с назначенным прежде числом людей под переговорным и военным флагами поспешил на берег для вожделенного свидания с капитаном Головниным.
Приблизясь к берегу, увидел я его стоящим у дверей дома в богатом шелковом одеянии, сшитом на европейский покрой, при своей сабле. При сем зрелище я забыл все обряды и предосторожности и, не дожидаясь выходу из шлюпки Такатая-Кахи, сам первый выскочил на берег. По странному господина Головнина наряду мне не так бы легко было узнать его, если бы долговременная служба с ним и взаимное дружество не оставили глубокого впечатления в памяти моей его образа. Я тотчас посреди множества японцев его приметил и предоставляю судить читателям о взаимной нашей радости при сем первом свидании. Ее можно только чувствовать, а не описывать, представив себе его безнадежное состояние когда-либо увидеть свое отечество, равно и с моей стороны безуспешные в прежних годах к японским берегам плавания, к спасению его из сей непроницаемой для иностранцев земли деланные.
Читатель может постигнуть только отчасти приятнейшие ощущения, родившиеся в нас при сем случае. Японцы, из скромности не желая нарушить излияния наших чувствований, оставили нас, а сами, сев поодаль, занимались между тем собственною беседою. Наши вопросы и ответы с обеих сторон сначала ни связи, ни порядка не имели. Потом, удовлетворив стремлению взаимного любопытства, занялись мы предметами, до дела касающимися, на что имели достаточно времени и полную свободу со стороны скромных японцев. Капитан Головнин сообщил мне в коротких словах о страданиях своих во время его плена, а я со своей стороны известил его обо всем том, что знал о любезном нашем отечестве, о родных и друзьях его, прося его уведомить и товарищей его несчастья о том, что было мне известно об их родных, знакомых и друзьях, ведая, сколь нетерпеливо они сего ожидали.