Записки капитана флота
Шрифт:
Вместо перемещения в дом губернатор сделал нам два одолжения: позволил брать по две или по три из наших книг для чтения и велел по требованию нашему давать нам бритвы, если мы пожелаем бриться. Бороды у нас были уже довольно велики; сначала они делали нам некоторое беспокойство, но теперь, привыкнув к ним, я и господин Хлебников не хотели пользоваться таким снисхождением японцев, а более потому, что бриться надлежало в присутствии чиновника и нескольких человек караульных, которые строго наблюдали, чтобы кто-нибудь из нас не вздумал умертвить себя бритвой. Сперва японцы предложили нам бриться на наш произвол, но увидев, что господин Хлебников и я не бреемся, стали было нас принуждать к этому, говоря, что губернатору угодно видеть нас без бород, но мы таких причин не уважили, а сказали, что долг губернатора узнать, правду ли мы объявляем по нашему делу, и оказать нам справедливость, но с бородами ли мы или без бород – ему дела нет. Впрочем, все, что только можно, мы сделали бы охотно в его угождение, если бы видели какие-нибудь верные признаки, что японцы искренны и нас не обманывают, но теперь, видя тому противное и не имея никакой надежды возвратиться в свое отечество, нам не до того, чтобы бородами заниматься. Японцы несколько раз покушались уговаривать нас, чтобы мы выбрились, но не успели в своем намерении: мы твердо решились не удовлетворять пустым их прихотям.
Наконец уже и переводчики не стали таить от нас, что дело наше в столице идет не очень хорошо. Теске нам сказал, что хотя все чиновники, находящиеся в Матсмае, и даже жители сего города показанию нашему верят, но члены верховного их правительства не соглашаются на мнение здешнего губернатора, полагая, что мы их обманываем, и что переводчик Кумаджеро был не довольно сведущ в русском языке, чтобы мог верно перевести наши ответы и написанную нами бумагу, а более потому они так думают, что есть в ней некоторые места, для них весьма непонятные. Когда же мы спрашивали Теске, что японцы намерены с нами сделать, то он отвечал, что это еще точно не известно, ибо правительство их ни на что не решилось, но многие думают, что нас держать не станут, а отпустят в Россию. Мы видели, что эта последняя часть его речи клонилась к тому, чтобы нас не вовсе привести в отчаяние и подать хотя малейшую искру надежды.
Однако такое утешение не слишком много над нами подействовало: советуясь между собою о нашем положении, мы все были согласны, что нет никакой надежды получить освобождение от японцев. Оставалось одно только средство – уйти, но на такое отчаянное предприятие господин Мур и двое из матросов, Симонов и Васильев, никак согласиться не хотели. Я и господин Хлебников употребляли все способы склонить их на сие покушение; мы представляли и доказывали им возможность уйти из тюрьмы и у берега завладеть судном, а там пуститься, смотря по обстоятельствам, к Камчатке или к Татарскому берегу, как Бог даст. Мы говорили, что гораздо лучше погибнуть в море, в той стихии, которой мы всю жизнь свою посвятили и где ежегодно множество наших собратий погибает, нежели вечно томиться в неволе и после умереть в тюрьме; впрочем, предприятие сие хотя весьма опасно, но не вовсе отчаянно или невозможно. Японские суда неоднократно одним волнением и ветрами были приносимы к нашим берегам, а если мы будем править к ним, то скорее достигнем. Но все наши представления и доводы были напрасны: господин Мур оставался непреклонен, а следуя ему, и помянутые два матроса не соглашались. Однако в надежде когда-нибудь их убедить к принятию нашего плана мы стали заготовлять съестные припасы, оставляя каждый раз, когда нам приносили есть, по нескольку каши таким образом, чтобы караульные и работники не приметили; ночью потихоньку сушили мы ее и прятали в маленькие мешочки.
Между тем весна наступала, дни стали гораздо длиннее, и настала теплая погода. Посему в начале марта губернатор приказал нас выпускать иногда на двор прохаживаться. Четвертого числа сего месяца Теске нам сказал, что гораздо лучше было бы, если бы отвезли нас в столицу, где мы могли бы иметь случай лично уверить членов их правительства в истине нашего объявления и убедить их согласиться на наше освобождение. Но без того сомнительно, чтобы они решились нас отпустить, ибо ни один из них не верит тому, что мы сказывали о поступках Хвостова и о нашем к ним прибытии, а вся столица вообще думает, что Хвостов действовал по воле правительства, и мы приходили с намерением высмотреть их гавани и укрепления, дабы после большими силами сделать на них нападение. Мы полагали, что японцы сей речью хотят приготовить нас к равнодушному принятию формального объявления об отправлении нашем в столицу, откуда, конечно, уже никогда нам не возвращаться.
Сверх того в сие же время Теске открыл нам другое обстоятельство великой важности: он сказал, что Хвостов при первом своем нападении на них увез несколько человек японцев, которых, продержав зиму в Камчатке, на следующий год возвратил, выпустив их на остров Лиссель (Pic de Langle) с бумагою на имя матсмайского губернатора, которую со временем нам покажут. Теске не знал (или, по крайней мере, говорил, что не знал), кем она подписана и какого содержания. Но как японцы прежде уже показали нам каждый русский лоскуток, какой только у них был, и требовали перевода, а о сей бумаге ни слова не упоминали, то мы и заключили, что это должна быть какая-нибудь важная бумага, которую, конечно, берегут они для окончательного нашего уличения в обмане. Лишь только Теске нас оставил, как господин Мур тотчас сказал, что теперь он видит весь ужас нашего положения и решается с нами уйти; Симонов и Васильев, услышав это, также скоро согласились.
Теперь оставалось нам подумать, как поступить с Алексеем: объявить ему о нашем намерении и уговорить следовать за нами или потихоньку оставить его. Сделать первое мы боялись, чтобы он нам не изменил и не открыл японцам нашего предприятия, а оставить его жалели, дабы не подвергнуть жестокому наказанию как соучастника нашего, и потому мы сперва согласились было написать письмо к губернатору, обнаруживающее невинность Алексея, но после господин Мур уговорил нас открыть ему наше намерение и взять его с собой, ибо, по знанию его разных кореньев и трав, годных в пищу, а также многих признаков на здешних морях, он мог нам быть весьма полезен. Когда мы ему об этом сказали, то он сначала крайне испугался, побледнел и не знал, что говорить, но, подумав, оправился и тотчас согласился, сказав: «Я такой же русский, как и вы, у нас один Бог, один и государь, худо ли, хорошо ли, но куда вы, туда и я: в море ли утонуть, или японцы убьют нас, вместе все хорошо. Спасибо, что вы меня не оставляете, а берете с собой». Мы удивились такой решительности и твердости в этом человеке и тотчас приступили к советованию, каким образом предприятие наше произвести в действо.
Выйти из тюрьмы мы имели два способа: из караульных наших, составлявших внутреннюю стражу, находились при нас беспрестанно по два человека, которые весьма часто, или, лучше сказать, почти всегда, сидели с нами у огня до самой полуночи и иногда тут засыпали. Притом многие из них были склонны к крепким напиткам и частенько по вечерам, когда не было им причины опасаться посещения своих чиновников, прихаживали к нам пьяные. Следовательно, дождавшись темной ночи и попутного ветра, мы могли вдруг кинуться на караульных, связать их и зажать им рот так, чтобы они не успели никакой тревоги сделать; потом, взяв их сабли, перелезть сзади через ограды и спуститься в овраг, которым пробираться потихоньку к морскому берегу, и стараться завладеть там судном или большой лодкой, и на ней пуститься к Татарскому берегу.
Но как на сей способ мы согласиться не могли, то и выбрали другой: с полуночи стражи наши уходили в свою караульню, запирали нашу дверь замком и ложились покойно спать, не наблюдая нимало той строгости, с какою прежде они за нами присматривали. В дальнем углу от их караульни находилась небольшая дверь, сделанная для чищения нужных мест. Дверь сия была на замке и за печатью, но, имея у себя большой острый нож, мы легко могли перерезать брус, в котором утвержден пробой, и отворить оную. Потом, потихоньку выбравшись, перелезть через стену посредством трапа или морской лестницы, которую мы сделали из матросской парусинной койки. Когда нас взяли в Кунашире, то на нашей шлюпке постлана была под сукном матросская койка. Сукно, которое мы просили вместо одеяла, японцы нам не отдали, но койку в Хакодаде еще дали одному из матросов, и она теперь пригодилась нам на лестницу. А чтобы не быть нам совсем безоружными, то мы имели у себя длинные шесты для сушения белья и для проветривания платья, из коих намерены были в самую ночь исполнения нашего предприятия сделать копья, или, лучше сказать, остроги.
Решившись твердо этим способом произвести в действо наше намерение в первую благоприятную ночь, мы ожидали оной с нетерпением. Наконец 8 марта повеял восточный ветер с туманом (в здешних морях туманы суть вечные спутники восточных ветров) и дождем.
Постоянство его обещало, что он продует несколько дней, и если удастся нам завладеть судном, то донесет нас до Татарского берега, почему в сумерки мы стали готовиться самым скрытным образом, чтобы караульные не могли заметить. Но по наступлении ночи облака стали прочищаться, показались звезды, а скоро потом приметили мы, что ветер переменился и стал дуть с западной стороны. По сей причине мы нашлись принужденными отложить предприятие свое до другого времени.
Дня через два после сего опять подул благоприятный для нас ветер, и с такой погодой, какой лучше нельзя было желать. Но когда я и господин Хлебников сказали, что в следующую ночь с помощью Божией мы должны приступить к делу, то, к крайнему нашему удивлению и горести, господин Мур отвечал, что нам ни советовать, ни отговаривать не хочет, что же принадлежит до него, то он нам не товарищ, приняв твердое намерение ожидать своей участи в заточении, что бы с ним ни случилось; сам же собой никогда ни на что для освобождения своего не покусится. Мы старались было его уговаривать и просили ради Бога основательно подумать, что он делает, но представления наши были недействительны. Он нам отвечал с сердцем и колко, что он не ребенок и знает весьма хорошо, что ему делать. Впрочем, он нам нимало не мешает, мы можем, буде хотим, и одни уйти, без него, а в заключение просил нас более не упоминать ему об этом, ибо, что бы мы ни говорили, но все наши доводы и убеждения будут бесполезны, и он нас слушать не станет. С сей минуты господин Мур совершенно переменил свое поведение в рассуждении нас: стал от нас убегать, никогда ни о чем с нами не говорил, на вопросы наши отвечал коротко и часто даже с грубостью, но к японцам сделался крайне почтителен, начал перенимать все их обычаи и с чиновниками их не так уже говорил, как прежде мы все делывали, соблюдая наши европейские обыкновения и сохраняя свое достоинство, но как будто они были его начальники, и часто, даже к удивлению и смеху самих японцев, оказывал он им почтение по их обряду.