Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941
Шрифт:
– «Да, мне например… У меня всегда были прекрасные отношения с Левой – и все-таки: не следовало».
Просила придти сегодня вечером; будет Липскеров – один из хулителей поэмы – и она хотела бы, чтобы я разобралась в его мотивах [292] .
Сегодня я зашла к Хазину. По его совету, мы вместе пошли к Берестинскому просить разрешения отнести NN уголь и немного дров [293] . Льстили самым низменным образом. Он милостиво разрешил.
292
О мотивах К. Липскерова см. с. 393–394; о нем – см. «Записки», т. 2, «За сценой»: 19.
В 1955 в «Письме к NN» А.А. сформулировала основные возражения ташкентских слушателей «Поэмы» – К. Липскерова, А. Эфроса и др. (Там же, примеч.
293
Евгений Яковлевич Хазин (1993–1974), литератор, брат Н. Я. Мандельштам, сосед А. А.
Михаил Исаакович Берестинский (1905–1968), драматург, киносценарист.
Была с Хазиным у нее. Туда же скоро пришел человек со странным лицом: Державин [294] . Хазин затопил печь, NN оживилась, пила чай. Суставы у нее сегодня не болят.
Кто-то упомянул о цветах:
– «Я никогда их не любила – сорванные цветы. А теперь и видеть не могу. Мой дом был рядом с больницей Веры Слуцкой. Я постоянно видела из окна похороны: люди с цветами. Когда больницу начинали бомбить, все люди сбегались к нам в бомбоубежище, вбегали с букетами цветов в руках… Видеть не могу этих астр, хризантем – этих покойников».
294
Владимир Васильевич Державин (1908–1975), поэт и переводчик.
«Там, в бомбоубежище, жили четыре черные кошки. Когда кто-нибудь засыпал, они взбирались на спину».
14/XII 41 Я пыталась как-то объяснить NN, что чувствую какое-то странное освобождение не только от Двора Чудес, но и от себя, своего прошлого. Если бы я нашла что-то новое – тогда такое чувство было бы объяснимым, но ведь ничего нового я не нашла, только последнее прибежище утрачено. Подумав, она сказала:
– Значит, вы не всё захватили с собой. Да. Значит, не всё.
15/XII Я поднялась к NN. Она – в кровати; перед ней Уткин, Левик и Лавренев, которому не подаю руки [295] . В смущении от этого обстоятельства, сажусь на краешек кровати. NN оглушает меня:
– Вот, товарищи пришли сказать, что мне отказали в прописке…
Пытаюсь узнать что-нибудь у Уткина и Левика, но все уходят; NN не пускает меня. А я рвусь за ними, чтобы поскорее узнать в чем дело. У NN кружится голова. Вижу, что она страшно встревожена («я же вам еще в поезде говорила, что так будет»… «что ж! поеду в кишлак умирать»…), но не могу остаться. Выбегаю, ищу Уткина. Все исчезли. Бегу к нему на квартиру – нет его.
295
И. П. Уткин (1903–1944), поэт. В. В. Левик (1907–1982), поэт-переводчик. Б.А.Лавренев (1891–1959), писатель. О его неблаговидных поступках в 1937 году, во время разгрома ленинградской редакции, руководимой С. Я. Маршаком, Л. К. рассказывает в своей автобиографической книге «Прочерк». (См.: Лидия Чуковская. Соч.: В 2 т. М.: Арт-Флекс, 2001. Т. 1, с. 189–190.)
Вечером сговариваюсь с папой, что он завтра же пойдет к Кичанову [296] . Сижу дома как на иголках, проклиная всю компанию (зачем они ей сказали? Они думают, что она в действительности так спокойна, как кажется, а я же знаю, на какую болевую точку это попадает), рвусь к ней, но Люша боится одна в комнате и пр. Наконец в одиннадцать часов выбегаю. Затемнение. Очень светло, крупные звезды.
Убеждаюсь, что весь страшный ее комплекс, такой знакомый мне по Ленинграду, в ходу. Мы сидим в пустой, холодной, сырой комнате, в полной тьме. Я пытаюсь говорить, что всё наладится, но получаю грозную и гневную отповедь:
296
Михаил Иванович Кичанов, зам. председателя Совнаркома УзССР. Его жена – Евгения Митрофановна Смирницкая – была активной деятельницей Комиссии помощи эвакуированным детям.
«Марину из меня хотят сделать! Болтуны! Им бы только поговорить об интересном! Не на такую напали. Ничего мне не надо, я ни о чем не буду просить. Я уеду и слова не скажу. Не все ли равно, где погибать – там будет надо мной небо, кругом чистый воздух, под ногами земля, и я буду одна…»
Я так огорчилась, что вышла, кажется, позабыв проститься.
16/XII 41 Папа вечером должен быть у Кичанова по делам лагеря. Раздобыв всякой еды, я пошла к NN узнать, в чем же дело с пропиской.
Выяснилось: никакого отказа не было. Это все изобрел мерзавец Лавренев. Напугал NN – и – хуже того: распространил по городу обоснования.
NN встретила меня так ласково, что я расплакалась: «Капитан, вы ушли, не простившись. Как вы могли так страшно уйти, оставив меня в темноте? Я всю ночь не спала… Я ведь не от вас хочу уехать, жить я хочу возле вас – а умирать хочу далеко… Я разговаривала как
Во всем виновата лентяйка Радзинская, которая взяла на себя оформление прописки, и поленилась. Теперь клянется всё сделать [297] .
297
Софья Юрьевна Радзинская, жена драматурга Станислава Адольфовича Радзинского (1889–1969). В Ташкенте Радзинские были соседями Ахматовой.
NN собиралась выступать в клубе НКВД, куда ее пригласили дети. Мария Михайловна дала ей чулки и шаль, Ная гладила платье [298] .
NN надевала чулки, я выбирала стихи для нее. Наткнулась на любимое:
«Как площади эти обширны».
– «Любите это? Вся «Белая Стая» посвящена этому человеку… И «Ты отступник». И еще одно» [299] .
И она прочла:
Я именем твоим не оскверняю устПрославленный Октябрь [300] .298
Мария Михайловна – Водькенштейн, жена В. М. Волькенштейна. Ная – домашнее имя Рогнеды Сергеевны Городецкой (р. 1908), дочери С. М. Городецкого.
299
«Как площади эти обширны» – БВ, Белая стая; «Ты – отступник: за остров зеленый» – ББП, с. 133. Речь идет о стихах, обращенных к Б. В. Анрепу. О нем см. «Записки», т. 2, с. 312.
300
Работа над стихотворением «Я именем твоим не оскверняю уст» не была окончена Ахматовой. К тому же само стихотворение было записано ею с пропуском в третьей строфе. После смерти Ахматовой строфы автографа оказались в разных архивах: первые две – в московском (ЦГАЛИ), последняя – в ленинградском (ГПБ). Впоследствии строфы были так и напечатаны отдельно друг от друга, как разные стихи. (См. «Я – голос ваш», с. 291 и «Двухтомник, 1990», т. 1, с. 369). Как единое целое стихотворение было опубликовано М. Кралиным со ссылкой на Л. К. Чуковскую (пропуск восстановлен с ее слов) в кн.: Анна Ахматова. Сочинения в двух томах. Т. 2. М.: Правда, 1990, с. 39. Приводим крамольную строфу так, как ее запомнила Л. К.:
Тому прошло семь лет. Прославленный Октябрь,Как свечи на ветру, гасил людские жизни,А друга моего последний мчал корабльОт страшных берегов пылающей отчизны.<1924?>
Валенька очень смешно показывала, как я ухожу с ним кататься. Возвращаюсь – нарядная, вся в шелках и мехах, но в полном отчаянии» [301] ).
Потом заговорила о Блоке. (Она все радуется «Седому Утру», которое принес ей Шток [302] .)
– «Блок великий поэт. Но не всегда. Терпеть не могу его стихов о городе. Дурно понятый Достоевский, безвкусица. «И пара за парой идут влюбленные»… Ничего этого не люблю [303] . А «Седое утро» – как трогательно, чисто, как хорошо».
301
Валенька – В. С. Срезневская. О ней см.:93
302
«Седое Утро» – название книги стихотворений А. Блока, изданной в 1920 году (Пб.: Алконост).
Об И. П.Штоке см. «Записки», т. 2, «За сценой»: 8.
303
Строка из лирической драмы А. Блока «Балаганчик» (из первого монолога Пьеро).
17/XII Сегодня я водила NN, по ее просьбе, к хирургу. Он нашел опухоль совершенно доброкачественной, но все же согласился удалить. В субботу.
Она хочет этого, потому что так велел В. Г.
По дороге назад она рассказала мне о сумасшествии Нимфы [304] .
– Сумасшедшие меня любят. Может быть потому, что я – идеальный слушатель.
На углу одного переулка на нас чуть не налетел грузовик. Увидев его, увидев, что он сейчас повернет, NN остановилась, вцепившись мне в руку, и вдруг застонала страшным, протяжным звуком и стонала, пока я не рванула ее и грузовик не проехал. Мне кажется, так, наверное, кричат олени.
304
Нимфа – домашнее имя Анны Александровны Городецкой (1889–1945), жены поэта С. М. Городецкого.