Записки офицера «СМЕРШа»
Шрифт:
Рассказ мой не занял много времени, биография-то короткая. Когда я умолк, майор, улыбнувшись, посмотрел мне в глаза и опять как-то по-домашнему сказал:
— Так вот, товарищ Ивановский Олег Генрихсвич, 1922 года рождения, 1940 года призыва, член ВЛКСМ, есть решение откомандировать вас на специальные оперативные курсы в Особый отдел фронта. Получитесь там несколько месяцев, получите новую специальность и работу. Слыхали что-нибудь о чекистах? Так вот у вас будет возможность стать одним из них. Надеюсь, не возражаете? Вопрос с вашим командованием согласован.
— А как же застава?.. —
— Ничего, будут службу и без вас нести.
4 сентября 1942 года, как отмечено в моей записной книжечке, на попутной машине, закинув в кузов вещмешок — все свое немудреное имущество, я выехал из Белева в Ефремов, где в то время находился штаб Брянского фронта и его службы. Неподалеку от города в небольшой деревеньке Челищево собирались будущие курсанты, присланные из разных частей всех родов войск фронта. Не встретил я только ни одного пограничника.
Что же будет дальше? Что новое готовит мне судьба? Та новая специальность и работа, которой мне предстояло овладеть, была, по-видимому, интересной, загадочной, полной романтики. Работу контрразведчика-чекиста я знал, как и все непосвященные, лишь по книгам да кинофильмам. Все это было очень интересно и вызывало громадную зависть к тем смелым и умным людям, жизнь и работа которых были отданы разоблачениям козней коварного и хитрого врага. Только так, и не иначе!
Что я мог знать о работе НКВД? В моем довоенном окружении чекистов не было. Не было среди родных, близких, знакомых и репрессированных, ни одного человека.
Почему именно мне предложили работу в контрразведке? Не знаю. Кто принимал решение — это от меня было закрыто. Может быть, сыграло роль, что я служил в погранвойсках. Может быть, то, что в звании старшего сержанта я занимал офицерскую должность политрука погранзаставы. Кроме того, я был довольно образован, грамотен по тем временам. Любил работать с людьми, был активен, умел говорить, доходчиво для солдат что-то объяснить.
Однажды утром среди нашей разновойсковой компании я заметил офицера средних. лет, с красивым волевым лицом, чуть полноватого, с двумя «шпалами» на зеленых петлицах и, наконец, в пограничной фуражке. Очень хотелось попасться ему на глаза. Как же! Пограничное братство! Уж он-то обязательно должен со мной заговорить, мы же оба пограничники… Однако мне — двадцать, ему на вид около сорока лет… Я — всего лишь старший сержант, в пилоточке, он подполковник, в фуражке…
Но тем не менее на следующий день он действительно окликнул меня:
— Откуда, старший сержант?
Я ответил.
— А до этого где служил?
Сказал про школу в Коломые, про Харьков, про 92-й отряд, про 9-ю заставу.
— Знаю, знаю этот отряд, встречал. Лихо дрались. Вот только начальнику отряда и комиссару не повезло, и Тарутин и Уткин погибли. Слыхал такие фамилии?
— Слыхать-то слыхал, но ни разу не видел.
— В районе Умани они с частями двух наших армий в тяжелейшую обстановку попали. Тебе, брат, повезло. Крепко повезло. А здесь-то ты чего? На курсы прислали?
— Да, на курсы, а вы тоже? Нас учить будете?
— Нет, я сюда на время. Фронт пока в резерве держит. Должен назначение получить. Ну, давай, пограничник, учись. Может, встретимся. Соломатин моя фамилия. Запомнишь?
— Запомню, товарищ подполковник.
В Челищеве мы пробыли недели две, ничем не занимались, отдыхали, «разговоры разговаривали», письма писали.
Письма… В наш век эпистолярный жанр существенно умалил свое значение в общении людей. Просто телефоны, радиотелефоны, вплоть до спутниковых, просто телеграфы и факсы, Интернет… А что в те годы могло заменить письмо, быть дороже письма? Письма из дома, от родных, от любимой. Или наши письма там, в тылу, с обратным адресом «Полевая почта…», сложенные треугольником, без марок, но с обязательным штампом «Просмотрено военной цензурой». Что могло быть дороже?
Как ждали писем мы на фронте, порой не имея возможности даже адреса своего сообщить. А все равно ждали, ждали как чуда. Как сообщишь? Кто его знает, адрес вот этой самой «полевой почты №…» надолго ли? А если ранят, а если в другую часть?
А сколько наших писем, да и не только наших, а и к нам идущих, сколько мыслей и слов в них были в клочья разорваны? Снаряды, мины, бомбы полевые почты не миловали. Вот и думай: то ли адресатов с той или другой стороны уже в живых нет, то ли письма по дороге та же участь постигла.
Чудом за эти пролетевшие годы сохранилось десятка два моих фронтовых писем. Писаны они были в разные годы войны не только из разных мест, но и из разных стран. Но во всех этих пожелтевших и ветхих листочках жила одна мысль.
«…Вчера подучил твое письмо, написанное месяц назад. И мои письма идут так долго? Прав Лебедев-Кумач: «У писем моих непростая дорога, и ты не проси их ходить поскорей…»
Это из письма 1944 года, когда мы шли на запад.
А вот строчки из записной книжечки, написанные еще в 1940 году:
«Верочка пишет часто…», «Верочка пишет реже…» — это через месяц.
«От Веры давно не получал писем…», «…Писем давно не получал, как-то там мои?» — это июль 1941-го.
«Как хочется получить весть из дома, от Верочки нет писем более двух месяцев…» — это август.
А как-то в том же месяце пришло письмо с такой подписью: «..Люб. теб. Вера…» Очень спешила!
Тоска зеленая по письмам. А ведь больше всего ждал письма от любимой. Такова молодость. А уж потом от родителей, друзей, товарищей. Письма…
Ефремов. Городок небольшой, но ведь город! За год жизни в кочевых полевых условиях мы, честно говоря, соскучились по нормальному человеческому быту. А здесь снаряды и мины не летали, трассирующих светлячков не видели, да и слать можно раздевшись и на койке, а не на наспех сколоченных нарах, в каком-нибудь сарае.
Начались занятия. Все то, что нам рассказывали, чему учили, было совершенно новым, необычным. Помнится, даже поначалу думалось, не ошиблись ли товарищи доверять таким молодым работу такой государственной важности, доверять государственные тайны?