Записки переводчицы, или Петербургская фантазия

Катерова Татьяна

— Вы сговорились с Алисой?

— Нет, — сказал Леонид. — Просто мы с ней одинаково думаем. С этого все и началось, а не с ее неземной красоты.

— А вдруг он бродяга? Это вас не шокирует?

— Так, может, тебе такой и нужен? Кто вас, баб, поймет? Я вот столько женщин перевидал, думал, все про вас знаю, а, выходит, не все! Про Лизу ничего такого не думал. Кроткая, беззащитная — а она наркоту в рюкзаке таскала!

— Как? Кроткая Лиза, лазурная бабочка среди вечной зимы?..

— А вот так. Она деньги так зарабатывала, чтобы купить квартиру. Хотела одна жить.

— А сын знал?

— Догадывался. Так что живи спокойно: бродяги здесь ни при чем. Откуда у этих обмороженных и калеченых силы возьмутся

человека убить? Видишь, кубик и с Лизой не совпал. А Алиска казалась веселой, беззаботной как котенок — хотя там все написано. Действительно старею, не распознал... Предательница, даже не попрощалась. Я думал, из нее львица вырастет, а получилась...

Леонид Петрович задумался, и я подсказала:

— Лисица.

— Ведьма. Кстати, в китайских сказках это одно и то же.

Мы посмотрели друг другу в глаза и улыбнулись.

— Я закажу себе перстень как у царя Соломона, — нахально сказал Демиург. — Все проходит. И это тоже пройдет.

— Не надо! — вдруг вырвалось у меня. — Это плохая идея. Пусть что-то останется, иначе жить неинтересно.

Глава 11

Начиналась Пасхальная неделя. Я устало шла к дому, а вокруг бодро спешили веселые и нарядные люди с корзинками в руках. Мне казалось, что с каждой минутой их становится все больше, ручейки сливаются в радостный поток, а я, в черном унылом плаще, пытаюсь плыть против течения. Стало грустно от мысли, что я здесь чужая и это праздник не мой. Я почувствовала непреодолимое желание влиться в реку счастливцев. «Ты же не веришь!» — «Верю! Каждый человек верит!» — «Не молилась, не постилась, не причащалась и даже в церковь не ходила!» Я на секунду остановилась: «Но в храм-то заглянуть можно вместе со всеми?» Совесть промолчала.

Ноги сами принесли к собору, и стоило подойти к железным воротам, как меня обуяли неподходящие мысли о старом знакомом, который ни сном ни духом не напоминал о себе. И уж совсем не по-православному я, как десятиклассница, загадала: если встречу, значит, все будет хорошо, если нет — увы, забуду.

Служба уже закончилась; несмотря на это, в соборе было много народа. Я робко вошла, и снова у меня захватило душу от этой неземной красоты. Букеты белых лилий в напольных вазах стояли скромно, как непорочные невесты. Ангельские одежды и крылья вверху горели красным золотом. Голубой телец и оранжевый лев с задумчивым, почти детским выражением парили надо мной во всю мощь разноцветных крыльев. И я, увлекаемая восторгом и любопытством, все дальше и дальше отступала от раскрытых настежь дверей вглубь храма. На глаза от умиления навернулись слезы, и вдруг я почувствовала между лопаток некий тупой предмет, который яростно сверлил позвоночник. В ужасе от непонятного обернулась и увидела крупную полную женщину. Ее голова была повязана коричневым платком по-монашески, «внахмурку»; красный обшарпанный ридикюль висел на шее, потому что обеими руками она сжимала палки (почти как я когда-то). Однако эти тяжеленные деревянные клюшки с резиновыми наконечниками очень отличались от легких и элегантных финских собратьев. Одной резиновой блямбой тетенька стучала в мои лопатки, другую блямбу пухлой рукой намертво ввинчивала в пол, потому что с таким животом балансировать ей было трудно.

— Вы что делаете?

— Это ты что делаешь?! Люди в храм молиться пришли, а ты глазеешь, как в музее, аж рот раскрыла! Совесть есть? И еще в штанах, как басурманка! Бесстыжая, дорогу перегородила...

Ума не приложу, как она углядела брюки под длиннющим плащом. Переполненная возмущением, я уже открыла рот, чтобы дать отпор, и тут подумала, что тетке было очень тяжело добраться до храма.

— Извините, матушка!

— Какая я тебе матушка? Ты старше меня!

Непримиримая тетя двинулась

вперед, громыхая клюшками, а я дала себе слово, что принесу в храм своих финских «друзей». Может, кому сгодятся? Но мои несчастья на этом не закончились.

— Что вы делаете?! — Это был душераздирающий крик, почти визг.

Опять? Я все время что-то не так делаю? И что же на сей раз? Кричала худенькая высокая женщина в кружевном воротничке и старомодной шляпке с нелепой вуалькой. Она заламывала руки в черных ажурных перчатках и почти рыдала.

— А что? Что случилось?

— Она не понимает! Вы же стоите на коврике...

Да, я действительно нечаянно наступила на старенький выцветший коврик, когда пропускала тетю с клюшками.

— Извините, я не заметила.

— Запомните! Запомните, сударыня...

Дама подняла глаза горе и молитвенно сложила руки на груди. Мне показалось, что она сейчас впадет в транс.

— ...только батюшка может стоять здесь, только священник! Никогда, слышите, никогда не смейте становиться на коврик, сударыня!

— Разумеется... конечно... я просто не знала... извините...

Немножко отдышавшись и поразмыслив, я согласилась про себя, что замечания по существу верные. По форме — своеобразные, но мало ли какие у людей обстоятельства? В храме нужно молиться, а уж коврик вообще не обсуждается. Я отправилась подавать записки и мысленно пообещала, что буду вести себя как все — правильно и разумно. Я даже надела общественную безразмерную юбку, трижды обвив свой тонкий стан завязочками, и поглубже натянула вязаную шапочку на лоб. Искренне удивилась и умилилась, что записки читаются за пожертвование — кто сколько даст, хоть пять рублей! Это в наше-то время! Я приготовила пятисотенную и встала в длинную очередь. Пока мы ползли к окошечку, думала, как обратиться к монахине: матушка или сестра? Эх, не учили нас ничему, не учили! Однако меня опередили.

— Сестра, записка начинается с креста.

Я подняла глаза: монахиня была моего возраста. Лицо, по мирским понятиям, привлекательное, хотя очень строгое, даже суровое. Глаза зеленые, как крыжовник, кожа бледная, а ресницы рыжие и длинные. Видно, ей было жарко в апостольнике, а может, ослабела предпраздничным постом, потому что на лбу поблескивали капельки пота. Рыжие колечки, вылезшие из-под апостольника, были мокрые и прилипали к коже. Тем не менее она держалась стойко и лишь крепче сжимала губы.

— Все крещеные?

Она разгладила мои записки длинными красивыми пальцами и равнодушно отодвинула в сторонку сиреневую купюру.

— Все, все!

— А это что за имя такое — Сталина? Сестра, вы в своем уме?!

— Сталину нужно обязательно оставить! Это моя тетя, она к Сталину никакого отношения не имела, просто никто не знает ее православного имени... Но я точно знаю, что она крестилась, совершенно точно! Только тайно: время такое было, разве вы не понимаете?

— Понимаю, — спокойно ответила монахиня. — Как не понять? Но разрешить не могу, нельзя. Нельзя на литургии Сталину поминать.

Она взяла синий карандаш и медленно, как-то даже с удовольствием вычеркнула мою бедную тетку. Потом поставила кресты и положила записки в ящик.

— Что-нибудь еще?

— О нет! Больше ничего — на сегодня хватит.

Я стала энергично протискиваться к двери и от потрясения едва не ушла в казенной юбке. Охранник заметил и осуждающе покачал головой. Да нужна мне ваша юбка! Я почти разрыдалась и бросилась к дверям.

— Ты чего делаешь-то? Чуть лампадку не свернула!

Это орал охранник; лампадка, которую я не заметила, качалась вправо-влево, как маятник. Я пулей вылетела на залитое солнцем крыльцо, или по-церковному — паперть. Вот вам и праздник! Не получилось, а в принципе, так тебе и надо. Конечно, я не расплакалась, но слезы были где-то близко.