Записки рецидивиста
Шрифт:
В бараке столпилось много зеков, стояли понурые и смотрели на эту сцену. Генерал обвел всех взглядом, сказал решительно:
— Граждане! Мы наведем в колонии порядок среди администрации. Виновные будут строго наказаны. Порядок будет, это я вам обещаю. Но человека уже не вернешь. Жизнь продолжается. Завтра все на работу. Сейчас зайдет машина, труп погрузите и отправьте с матерью домой.
После этого комиссия свалила из зоны, мы погрузили труп, и машина ушла.
На другой день пошли на работу. Я сразу побежал на свой этаж. Люба увидела
— Дима, что случилось? Почему вчера не были на работе?
Я рассказал. Она кинула поесть, я подобрал, свистнул ребятам, собрались, поели. И я снова побежал к Любе. Мы долго разговаривали. Она призналась мне в любви, сказала:
— Я так хочу, чтобы ты был рядом со мной всегда.
— Я тоже.
В конце работы Люба показала мне «сеанс» — разделась догола. Картина не для слабонервных. Словами не передать, это надо видеть. Панорама, достойная кисти великих художников. Груди у Любы были по полведра каждая, а зад не меньше, чем у трехгодовалой кобылы. Я крикнул:
— Люба! Дорогая моя! Мы еще не раз встретимся в подвале.
Обещание свое я сдержал. Потом мы частенько договаривались и встречались в подвале. Только деревянный топчан в нем пришлось мне на всякий случай укрепить стальными уголками и болтами, так сказать, в целях техники безопасности и промышленной санитарии.
Наши встречи, разумеется, не назовешь звездным часом зека, но все-таки. Хоть и за решеткой, за колючей проволокой, а любви хочется, настоящей любви с женщиной. А на этих педерастов, Катек, Манек — проституток лагерных — я просто смотреть не мог. Картины из их сексуальной жизни вызывали во мне отвращение и чувство брезгливости.
Каждую среду в зоне проводились политзанятия. Раз сидим в бараке, я играю на гитаре, пою, ребята слушают. Зашел завхоз, объявил:
— Всем в клуб на политзанятия.
Мы сидим, ноль внимания. Тут заскакивает один зек, кричит:
— Мадаминов ходит по баракам.
Зеки — кто куда: кто в дверь, кто в окно. Мадаминова зеки и уважали и боялись. Был он очень строгий, но справедливый. Сам, не задумываясь, мог ударить зека, но за дело. Никогда не прибегал к посторонней помощи и не давал другим ментам пинать зеков.
Пока я вешал гитару, подзадержался в бараке и шел в клуб один. Из другого барака вышел Мадаминов, крикнул:
— На политзанятия!
Капитан закурил папиросу и пошел по плацу навстречу мне. Когда мы поравнялись, он резко поднял голову, посмотрел на меня, я посмотрел на него, сказал:
— Здравствуйте, гражданин начальник.
Мадаминов, глядя на меня, кивнул головой, ответил:
— Здравствуй, Пономарь, — и пошел дальше.
Возле клуба стояли заключенные, человек пятнадцать, они видели нашу встречу. Когда я подошел к ним, они сказали:
— Дим Димыч, да ты ништяк живешь с Мадаминовым. Друзьями вы теперь с ним стали, после того как втер ты ему на плацу перед всей зоной.
Мне, конечно, польстили такие слова, но справедливости ради я сказал:
— У меня
Политзанятия вел Ефрем Константинович, старший оперуполномоченный, небольшого роста лейтенант лет сорока пяти. На лице у него не было живого места, все в шрамах. Более грамотного человека я в своей жизни не встречал. Он так интересно рассказывал, причем без всяких шпаргалок, что матерые уголовники слушали раскрыв рты. И даже когда кончалось время занятий и он говорил: «Все, на сегодня хватит», — зеки еще сидели, молчали, переваривая полученную информацию, потом только расходились.
Ходил слух, что Ефрем Константинович служил на Дальнем Востоке в чине майора. Убил свою жену за легкое поведение: застал с любовником и застрелил. Его разжаловали, хотели судить, не судили, но из партии исключили. Он попросил направление в Среднюю Азию. Но это только слухи. В зоне мы его видели лейтенантом, но по грамотности он любого генерала за пояс заткнет. Когда колонна зеков подходит с работы к жилой зоне, он всегда выходит встречать, ведя на поводке маленькую собачку. Настоящий русский интеллигент, персонаж из тургеневских романов. Солдаты с громадными овчарками, что охраняли нас, на его фоне смотрелись как что-то топорное, первобытное.
Дома мы строили не по дням, а по часам. Уже достраивали большую школу со всеми удобствами, со спортзалом, с бассейном. Магазин уже достроили, отгородили.
Вышли как-то из школы на улицу и увидели такую картину. Солдат на «ЗИЛе» подъехал к школе, поднял кузов, вывалил бетон. Хотел уже отъезжать, как на подножки машины с двух сторон заскочили двое зеков: Клоп и Рябой. Клоп приставил солдату к горлу нож, Рябой открыл дверцу, сказал:
— Быстро, быстро, парень, вылазь.
Солдат вылез, зеки сели в кабину и дали по газам. На большой скорости «ЗИЛ» врезался в колючую проволоку, разорвав ее, как макароны, и помчался мимо магазина Мы с Генкой Циркачом кинулись в здание на этажи посмотреть, что дальше будет. Увидели, как «ЗИЛ» лихо пылил в сторону Самарканда. Солдаты охраны не то что выстрелить вдогонку, автоматы с плеч скинуть не успели. Вот это был рывок. Молодцы, ребята.
Нас сняли с работы, погнали в жилую зону. Три дня не водили на работу. Только и говорили о побеге. Но через три дня ребят поймали, привезли в зону, судили, «пристегнули» по три года за побег, а нас вывели на работу.
Раз сидим в рабочей зоне около кипятилки: я, Саня Старуха и кипятильщик Мамед — молодой парень. До того как попасть в зону, Мамед работал на шахте. Случился обвал, крепежная стойка лопнула и воткнулась Мамеду в спину под лопаткой. Парень выжил, но остался инвалидом. Сидим, разговариваем, в это время с запретки к нам подбежала здоровенная овчарка и стала есть объедки. Я говорю:
— Кинь ей хлеба.
Мамед кинул, собака съела, кинул еще. Я в это время взял топор, потихоньку зашел сбоку, говорю;