Записки рецидивиста
Шрифт:
— Кто ударил? Выходи.
Я вышел из колонны нож успел выкинуть в запретку, говорю:
— Я.
Капитан резко взмахнул рукой, крикнул:
— Увести в камера. Э, боксер, — и выругался по-узбекски.
Меня увели, посадили в «номер» (одиночную камеру), принесли матрац, С месяц я валялся в камере, но не как в изоляторе, а на общих основаниях, потому что кормили меня как в зоне кормят. За месяц никто ко мне не пришел. Надоело и даже обидно стало. Думаю, ну хоть кто-нибудь вызвал бы меня, побеседовал, провел воспитательную работу или срок добавили бы, ну хоть что-нибудь. Все не так, как надо. И дождался. Сплю днем и сквозь сон слышу, как заклацали замки и заскрипела тюремная дверь. Открываю глаза, смотрю, стоят «кум», Мадаминов, отрядные, Капитан кричит:
— Э, боксер! Подымай.
Я поднялся с таганки.
— Даем тебе шест месяц БУР. Поедешь Бухара сидэт. Понал? Судит нэ будем.
— Спасибо, гражданин начальник, — ответил я.
Отправили меня в Бухарскую тюрьму, кинули в камеру. В ней десять человек. Дали нам работу — веники вязать. Работа несложная, но пылища в камере ужасная, дышать невозможно. А еще духота, целый день пот с тебя льет. Обольешься из крана водой, а через пять минут уже сухой, и пот снова выступает. Хорошо одно было: пища зоновская и хлеба шестьсот граммов, да выходной воскресенье.
Из Бухарской зоны в БУРе тоже сидели ребята. И из зоны шли «подогревы» через шныря (дневального), который баланду приносил.
В общем, зона БУР не забывала.
Привезли в БУР Толика Хадуна, тоже подрался в зоне. Я еще пошутил над ним:
— Да ты, Толя, по моей колее катишь. Правду говорят: с кем поведешься…
В нашей камере сидел Артист. Это мы дали ему такую кликуху. А звали его Василий Васильевич, мужчина пятидесяти шести лет, а срока впереди десять лет. Где он только не сидел: и в Магадане, и в Норильске, и в Воркуте, и если по приговору считать, то у него набранного срока лет восемьдесят. Артист на жизнь уже смотрел безразлично. Что он искал в жизни, все потерял, а сейчас вышел на финишную прямую дороги на «участок номер три». Характер у Василия Васильевича был прескверный, одним словом — говно. Если за день он в камере ни с кем не поругается, то ходит больной, сам не свой.
С ребятами в камере мы договорились не трогать Артиста, не обращать внимания на придирки для его же пользы. И то правильно, а то кое-кто из ребят, не выдержав его занудства, и морду ему драил. А избить старика ни особой радости, ни чести никому не делает.
Однажды Василий Васильевич искал свой журнал, у всех подряд спрашивал: «Ты не брал? Ты не брал?» Ребята вежливо отвечали: «Не брал», отворачивались и улыбались. Так, сделав несколько кругов по камере и не найдя партнера для очередного скандала, Артист подошел к дверям и уставился в волчок. В это время надзиратель, проходя по коридору, заглянул в камеру. Артист как рявкнет на него:
— Ты чего сюда смотришь, козел!
Надзиратель-узбек хотя по-русски и плохо понимал, но знал, что «козел» — это оскорбление. Открыл кормушку, переспросил:
— Кто козел?
— Ты козел, мразь поганая.
— Ты сам козел, ты петух (педераст), — ответил надзиратель.
— Я петух? — прорычал Артист. — Ах ты, мент тухлый. Ну, погоди! Вот пойду на прогулку, я тебе покажу, кто петух.
Надзиратель крепко выругался по-узбекски и захлопнул кормушку. Артист еще долго мерил шагами камеру, ругая надзирателя на чем свет стоит. А на другой день Василия Васильевича вызвал «хозяин», сказал ему:
— Вы, такой пожилой человек, зачем оскорбляли надзирателя?
— Я всю войну прошел, защищал таких, как он. А он первый меня оскорбил. Говорит, нельзя возле двери стоять. А камера — моя хата, где хочу, там и стою, — ответил Артист.
«Хозяин», видимо, не смотрел его личное дело, где черным по белому отмечены все «боевые заслуги» Василия Васильевича, который всю жизнь в тюрьмах просидел. Но подумал, может, действительно человек воевал, и дал ему семь суток изолятора, а так корячилось не менее пятнадцати.
Толя Хадун приуныл что-то. И немудрено: пятнадцать лет не полтора года. Я говорю ему:
— Давай напишем в Верховный Суд СССР, может, скинут срок.
— Да я не знаю, как писать.
— Я тебе буду диктовать, а ты садись и пиши, — сказал я и принялся диктовать. — Молодой был, мало в жизни видел. Первую девушку в своей жизни я сильно полюбил. Для меня она казалась ангелом, и, будь на месте матроса любой другой парень, я все равно убил бы его. Не знаю, что такое ревность, но понял, что любовь существует. Сейчас я сижу такой большой срок и понимаю, и сознаю, что я действительно совершил тяжкое преступление. Но поймите меня, я любил ее. Если можете, хоть немного скиньте срок. Может, я еще вернусь к нормальной жизни, может, у меня еще не все потеряно. Встречу другую девушку, полюблю. Помогите мне вернуться к жизни.
Сейчас только я понимаю, сколь наивное, детское было письмо. Однако результат оказался неожиданным.
Вызвали спецчасть. Пришла мощная женщина, увидев которую я понял: эта из тех, что «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». У меня сердце сильно забилось. Я положил свою руку на ее, лежащую на кормушке. Она не убрала руку, а я стал говорить ей ласковые, нежные слова. На меня нашло сильное возбуждение, я стоял и гладил ее пухлую руку все выше и выше, до локтя и еще выше. Она сказала:
— Убери руку, надзиратель идет.
Толик отдал свое прошение, она улыбнулась и пошла по коридору, сильно качая мощными бедрами, а я чуть не лишился чувств.
Через неделю женщина снова пришла, сказала:
— Хадун Анатолий, распишитесь, ваше прошение отправлено.
Толик взял подписывать бумагу, а я подскочил к кормушке, сказал женщине:
— Я вас люблю. Вы такая хорошая. Жаль, что нас разделяют решетка и дверь. Как тебя звать?
— Оля, — сказала она, улыбаясь.
— Оля, дорогая, наклонись немного.
Она наклонилась, я поцеловал ее в щеку. Тогда она обняла мою голову и крепко поцеловала в губы, оставив часть помады на моих губах. Засмеялась и сказала:
— Ну что, теперь ты доволен?
У меня в зобу дыханье сперло. Оля рукой стала вытирать мои губы, говоря:
— Какой ты горячий. Такому мужику на свободе надо быть, женщин радовать, а не клопов на нарах давить.
— Оля, я учту твои пожелания. Скоро жди меня на воле.