Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974
Шрифт:
Глаза Сабины оставались сухими. Ей чужд был желтый и болезненный цветок ипохондрии. Но что из того? Она — моя сестра, родная кровь, частица моей матери, и я с искренней нежностью сказал ей об этом… Вдруг в дверь гостиной постучали, я пошел отворить и обнаружил за дверью ангелочка лет пяти.
— Войди, Сара, — разрешила Сабина.
Это была моя племянница. Я взял ее на руки и принялся целовать, малютка в испуге отталкивала меня ручонками и вырывалась, пытаясь сойти на пол… В эту минуту в дверь просунулась шляпа, а за ней — ее владелец, которым оказался Котрин, не кто иной, как Котрин. Я был так растроган его появлением, что, оставив девочку, бросился в объятия ее отца. Подобная чувствительность, видимо, привела его в замешательство, — во всяком случае, поначалу
— Именно политика, — подхватил я.
— Ах, вот как, — протянул он, помолчав.
Потом, помедлив еще, сказал:
— Как бы то ни было, приходите сегодня к нам обедать.
— Приду непременно, а завтра или послезавтра прошу вас ко мне на обед.
— Не знаю, не знаю, — возразила Сабина. — Обед в доме холостяка… Тебе надо жениться, дорогой. Я хочу понянчить племянницу, слышишь?
Котрин прервал ее жестом, значения которого я не понял. Но меня это не огорчило — мир в семье стоит загадочного жеста.
Глава LXXXII
ЭПИЗОД ИЗ ЖИЗНИ РАСТЕНИЙ
Пусть ипохондрики говорят что хотят, но жизнь все- таки хороша. Так я думал, следя за тем, как Сабина с мужем и девочкой шумно спускаются по лестнице, посылая мне наверх, на лестничную площадку, где я стоял, разные милые словечки; я отвечал им тем же. Но ведь и в самом деле — разве я не счастлив? Виржилия меня любит, ее муж мне доверяет, я еду с ними в качестве официального лица, и, наконец, я помирился с родственниками. О чем еще может мечтать человек?
В тот же самый день, желая подготовить общественное мнение, я начал повсюду распространять версию о том, что еду на Север с намерением всерьез заняться политической деятельностью. Я говорил это, гуляя по улице Оувидор, и назавтра повторил у «Фару» и в театре. Кое-кто, связав мою поездку с миссией Лобо Невеса, о которой уже было известно, не без ехидства улыбался, другие похлопывали меня по плечу. В театре одна дама язвительно заметила, что моя страсть к античным статуям может завести меня очень далеко. Она явно намекала на античные формы Виржилии.
Еще более прозрачный намек мне пришлось выслушать в доме Сабины три дня спустя от некоего Гарсежа, хирурга, похожего на старого карлика, болтливого пошляка, который, доживи он до шестидесяти, восьмидесяти и даже до девяноста лет, все равно никогда не обрел бы строгого благообразия, приличествующего старости.
— Ну ясно, на сей раз вы едете, чтобы на покое заняться Цицероном, — объявил он мне, услыхав о моей поездке.
— Цицероном?! — изумилась сестра.
— А почему бы нет? Ваш брат — великий знаток латыни. Вергилия переводит запросто… Прошу не путать Вергилия с Виржилией… — И он разразился грубым, утробным и непристойным хохотом.
Сабина с беспокойством взглянула на меня, не зная, как я отнесусь к этой выходке, но, увидев, что я улыбаюсь, улыбнулась сама и поскорее отвернула лицо, чтобы присутствующие не заметили ее улыбки. Гости Сабины смотрели на меня с выражением любопытства и снисходительной доброжелательности, заметно было, что ничего нового они не услышали. Моя любовная история приобрела гласность гораздо более широкую, чем я предполагал. А моя улыбка, еле уловимая, мимолетная и многозначительная, была достаточно красноречива. Да, Виржилия — мой грех, но грех восхитительный, и сознаваться в таком грехе — одно удовольствие. Поначалу, слыша подобные намеки, я мрачнел, хотя и тогда, клянусь, в глубине души они были мне приятны и льстили моему самолюбию. Но однажды, когда кто-то прошелся на мой счет, я неожиданно для себя улыбнулся и с тех пор всегда улыбался в подобных случаях. Не знаю, сумел ли бы кто-нибудь объяснить природу этого явления, я же пытаюсь объяснить его следующим образом: поначалу мое самодовольство было тайным и потому улыбка моя тоже была обращена внутрь, подобно лепесткам в бутоне; но прошло время, и бутон раскрылся на глазах любопытствующих зрителей. Простейший эпизод из жизни растений.
Глава LXXXIII
ТРИНАДЦАТЬ
Котрин вывел меня из этого приятного состояния, отозвав к окну.
— Позвольте мне сказать вам одну вещь, — доверительно начал он, — откажитесь от этой поездки; это опрометчиво и рискованно.
— Почему?
— Вы прекрасно знаете почему, — не без резкости ответил он. — Повторяю, вы рискуете, и рискуете многим. Здесь, в столице, история, подобная вашей, не слишком обращает на себя внимание по причине многолюдства и светской суеты. Но в провинции это все будет выглядеть иначе; и поскольку речь идет о людях, занимающих государственные посты, то ваше положение и в самом деле будет в высшей степени скользким. Оппозиционные газеты, чуть только пронюхают, в чем дело, мигом оповестят о том своих читателей, не скупясь на подробности, и пойдут карикатуры, шуточки, прозвища…
— Но я не понимаю…
— Понимаете, понимаете. Неужели вы так мало нам доверяете, что не хотите сознаться в том, о чем осведомлены решительно все. Я узнал о вашей истории много месяцев назад. Еще раз вас прошу, откажитесь от этой поездки. Разлуку вы как-нибудь переживете, но если вы поедете, скандала вам не миновать, и вас ждут большие неприятности.
Сказав это, Котрин оставил меня и вернулся к гостям. Сквозь оконное стекло мне был виден уличный фонарь на углу — старинный масляный фонарь, унылый, тусклый, согнутый, словно вопросительный знак. Как же мне теперь поступить? Поистине гамлетовское положение: то ли подчиниться судьбе, то ли вступить с ней в поединок и победить ее? Другими словами: ехать или не ехать? Вот в чем вопрос. Фонарь не мог мне на него ответить. Слова Котрина все еще звучали у меня в ушах; я отнесся к ним куда серьезнее, нежели к словам Гарсежа. Вероятно, Котрин прав; но как могу я расстаться с Виржилией?
Ко мне подошла Сабина и спросила, о чем это я задумался. Я ответил, что ни о чем я не думаю, просто меня клонит ко сну и я хочу отправиться домой. Сабина немного помолчала.
— Я знаю, что тебя заботит; тебе нужно жениться. Не горюй, я непременно подыщу тебе невесту.
Я вышел из дома Сабины удрученный и вконец сбитый с толку. Все во мне уже настроилось на эту поездку — и рассудок и сердце, — и вдруг на пути моем встает привратник условностей и требует у меня входной билет. К черту все условности, а с ними вместе и конституцию, и законодательство, и министерства — все, все.
На другой день, развернув газету, я прочел, что указом от 13-го числа мы, Лобо Невес и я, назначены соответственно губернатором и секретарем провинции. Я тут же послал Виржилии записку и, выждав два часа, направился к нашему домику в Гамбоа. Бедная дона Пласида! Раз от разу она выглядела все более печальной; и все спрашивала меня, не забудем ли мы нашу старушку, если поездка затянется и мы будем так далеко от нее. Я, как мог, ее утешал, но и сам нуждался в утешениях: доводы Котрина приводили меня в уныние. Виржилия не заставила себя ждать, щебечущей ласточкой влетела она в комнату, но, увидев, что я чем-то расстроен, сразу сделалась серьезной.