Записки секретаря военного трибунала.

Айзенштат Яков Исаакович

Вторая моя встреча с И. О. Матулевичем состоялась весной 1942 года, когда я провел с ним ночь в канцелярии Ворошиловградской тюрьмы. Я как секретарь Военного трибунала Ворошиловградского гарнизона Южного фронта должен был технически помочь ему пересмотреть личные тюремные дела всех заключенных, находившихся в тюрьме, провести, как говорил, «расчистку тюрьмы».

В результате наступления немецких войск Красная армия продолжала отступать и предстояло в ближайшие дни оставить немцам Ворошиловград, последний областной украинский город, еще не оккупированный гитлеровскими войсками. Возник вопрос, что делать с Ворошиловградской тюрьмой, которая до отказа была набита заключенными. Подавляющее большинство из ник составляли военнослужащие,

осужденные по приговорам Военных трибуналов дивизий, корпусов и армий Южного фронта. Среди них были осужденные к расстрелу нижестоящими военными трибуналами, и эти дела должны были быть рассмотрены Военным трибуналом Южного фронта.

Было много и таких заключенных, дела которых еще не были рассмотрены вообще, в отношении которых не было проведено даже следствие. Но времени на рассмотрение дел и проведение следствия не было. Нужно было срочно решать, что делать с людьми, переполнившими тюрьму. Многих трибуналов, вынесших приговоры, уже не было, ибо немцы в ходе наступления разбили эти дивизии и корпуса.

Всю работу по «расчистке» тюрьмы Матулевич провел в моем присутствии за одну ночь. Он просматривал тюремное дело заключенного, в котором либо была на папиросной бумаге слепая машинописная копия приговора, либо приговора еще не было, а была только такая же слепая копия постановления об аресте или о привлечении к уголовной ответственности. Иногда содержание этого документа даже трудно было разобрать. Но бегло взглянув на такую бумажку, Матулевич в левом верхнем углу очень быстро делал две разные резолюции. Одна означала расстрел, другая — направление в штрафной батальон.

Что меня, тогда молодого человека, поразило в поведении Матулевича, это его спокойствие, полное равнодушие, с каким он ставил свои кровавые и быстрые резолюции, сопровождая их своей подписью. Он исполнял эти надписи так, будто занимался рутинной бюрократической работой. На его лице не было видно никаких эмоций, не было даже простой усталости.

На следующий день многие сотни советских солдат и офицеров были расстреляны по его ночным резолюциям.

Эту ночь перед массовой казнью — ночь, проведенную в обществе палача № 2 — корвоенюриста Ивана Осиповича Матулевича, я запомнил на всю жизнь.

Дезертирство и переход на сторону противника

Дезертирство и переход на сторону противника на первый взгляд — совершенно разные преступления. При дезертирстве военнослужащий просто покидает воинскую часть, перестает нести военную службу. При переходе на сторону противника военнослужащий не только покидает свою воинскую часть и перестает нести военную службу, но и изменяет своему воинскому долгу, переходит во вражеский лагерь. Совместное рассмотрение нами этих двух различных преступлений объясняется тем, что в условиях фронта, в боевой обстановке эти два преступления тесно взаимосвязаны и совершивших простое дезертирство во фронтовых условиях часто обвиняли в попытке перейти на сторону противника. Необходимо предварительно рассмотреть каждое из этих преступлений в отдельности.

В соответствии со статьей 193 ⁷Уголовного кодекса РСФСР 1926 года, действовавшего во время войны, самовольная отлучка свыше суток является дезертирством и влечет за собой лишение свободы на срок от пяти до десяти лет, а в военное время — высшую меру наказания — расстрел с конфискацией имущества. Переход на сторону противника, который совершен военнослужащим, карается по статье 58 ¹⁶Уголовного кодекса РСФСР 1926 г., действовавшего во время войны, расстрелом и конфискацией имущества и рассматривается как измена родине наряду со шпионажем, выдачей военной и государственной тайн и т. д.

Когда дезертирство имеет место далеко от фронта, то не возникает подозрений о намерении перейти на сторону противника. В период Второй мировой войны тысячи дезертиров и уклонившихся от призыва по

мобилизации прятались в лесах и погребах, в баньках и сторожках, на чердаках и в подполье. Такому дезертиру обычно помогала скрываться жена или мать. Она тайком доставляла ему пропитание в его укрытие и следила за тем, чтобы ночью никто не увидел, как ее муж или сын на короткое время слезает с чердака или вылезает из подполья, чтобы походить по избе и размять кости. Случайная неосторожность, а иногда массовые облавы на дезертиров приводили к их разоблачению, и эти люди из лесов, погребов, банек, сторожек, чердаков и из подполья, обросшие бородами, попадали в военную прокуратуру, а затем представали перед военными трибуналами.

Любой же случай оставления воинской части на фронте, т. е. тоже дезертирство, легко мог привести и приводил к обвинению в попытке перейти на сторону противника. Это обвинение обычно подкреплялось обнаружением у задержанного при личном обыске немецких листовок, в которых, помимо агитационных текстов, всегда был пропуск для сдачи в плен. Наличие листовки с пропуском могло и не свидетельствовать о намерении перейти на сторону противника, ибо часто бойцы хранили эти листовки вопреки запрещению лишь как бумагу для курева. Немецкое военное командование знало это и печатало чаще всего листовки на курительной бумаге, подходящей для махорки и табака. Такую листовку бойцу было жалко выкинуть, ибо курительную и даже обычную бумагу ему было достать чаще всего негде.

Несправедливые обвинения в попытках перейти на сторону противника фигурировали обычно в делах, сфабрикованных органами «СМЕРШ». Так на фронте официально именовалась военная контрразведка. «СМЕРШ» расшифровывалось как «смерть шпионам». Молва утверждала, что название придумано Сталиным. Органы «СМЕРШ» стремились показать, что они проявляют активность и бдительность, и поэтому, если настоящих шпионов и перебежчиков не было, они их создавали, предъявляя тяжкое обвинение невиновным «курильщикам» и демонстрируя высокому начальству свое рвение и оперативное искусство по разоблачению пособников врага.

Но бывали реальные попытки перейти на сторону противника, когда такое намерение не вызывало сомнений. Это бывало обычно, когда на какое-то время положение на фронте стабилизировалось, передовые позиции сторон определялись. В этих условиях солдаты на передовой вдруг замечали, что один-два, а иногда три солдата начинали перебежкой или ползком двигаться в сторону противника без какого-либо приказа командира. Не всегда таких перебежчиков удавалось задержать, не всегда принимались меры к их задержанию, но когда их задерживали, то их путь лежал уже не к противнику, а через военную прокуратуру в военный трибунал. Свидетелями по этим делам выступали задержавшие их бойцы. Перебежчиков, как правило, ждал расстрел. Если к дезертиру, сидевшему в баньке, могли еще иногда отнестись снисходительно и вместо расстрела отправить в штрафной батальон, то перебежчик на снисхождение рассчитывать не мог и ему смертная казнь была обеспечена.

На мой взгляд, попытки перехода на сторону противника редко объяснялись политическими, идеологическими соображениями. Перебежчики, как и дезертиры, как и членовредители, как и симулянты, как и уклоняющиеся от призыва по мобилизации, стремились к одному — сохранить свою жизнь. Число таких преступлений возрастало, когда на фронте складывалась тяжелая обстановка, когда предстояли большие бои. Солдат, боясь погибнуть в предстоящей мясорубке, решал, что лучше он перебежит к противнику и отсидится в плену или инсценирует ранение и отсидится в госпитале. Особое упорство проявляли многие дезертиры. Давно кончилась война, а они, боясь уголовной ответственности, продолжали сидеть в подполье или на чердаке. Сидели так 15, 20 и более лет. Между тем, они могли не опасаться уголовной ответственности, ибо по окончании войны был издан Указ об амнистии всех виновных в совершении воинских преступлений, включая дезертирство.