Записки у изголовья

Сёнагон Сэй

Любопытно было глядеть, как мимо спешили экипажи. Каждый погонщик старался обогнать другого… Наконец мы тронулись в путь.

Позади меня ехал в экипаже какой-то мужчина, — не знаю, кто он был. Невольно я обратила на него больше внимания, чем это случилось бы в обычное время.

Когда мы достигли развилины дороги, он выглянул из экипажа и сказал мне один стих из старой песни:

Расстанутся на вершине [332] …

Еще я не устала от пестрой смены дорожных впечатлений, как мы достигли священных ворот-тории перед обителью Верховной жрицы Камо.

332

Расстанутся на вершине… — Танка

поэта Мибу-но Тадаминэ (868–930?) из раздела «Любовь» антологии «Кокинсю»:

«Лишь ветер дохнёт, Расстанутся на вершине Белые оьлака. Ужель таким равнодушным Найду я сердце твое?»

Экипаж старшей фрейлины был для нас большой помехой, и мы свернули на боковую дорогу. Она была полна очарования, словно уводила нас в горы, к дальнему селенью. По обе ее стороны ощетинились живые изгороди. Длинные ветки выбегали нам навстречу, но белые цветы на них еще только начали распускаться.

Я велела слугам наломать веток и украсить ими экипаж вместо увядших листьев мальвы.

216. Хорошо поехать в горное селенье…

Хорошо поехать в горное селенье в пору пятой луны! Вокруг, куда ни кинешь взор, все зелено: и луговые травы, и вода на рисовых полях.

Густая трава на вид так безмятежна, словно ничего не таит в себе, но поезжай все прямо-прямо — и из самых ее глубин брызнет вода невыразимой чистоты. Она неглубока, но погонщик, бегущий впереди, поднимает тучя брызг…

Справа и слева тянутся живые изгороди. Вдруг ветка, дерева вбежит в окно экипажа, хочешь сорвать ее, поспешно схватишь, но увы! Она уже вырвалась из рук и осталась позади.

Впереди тропа казалась такой узкой, что думалось, экипаж никак не пройдет сквозь гущину ветвей, но вот что любопытно, едешь дальше — и дорога словно раздвигается перед тобой.

Иногда колесо экипажа подомнет, захватит и унесет с собой стебли чернобыльника. С каждым поворотом колеса чернобыльник взлетает вверх, и ты вдыхаешь его чудесный запах.

217. В знойную пору так приятно дышать вечерней прохладой…

В знойную пору так приятно дышать вечерней прохладой, глядя, как очертания холмов и деревьев становятся все более неясными.

Когда перед экипажем важного сановника бегут, расчищая дорогу, передовые скороходы, это рождает особое ощущение прохлады. Но даже если мимо едут простолюдины, по одному, по два в повозке, — тростниковая занавеска позади отдернута, — все равно от этой картины веет прохладой.

Но чудесней всего, когда в экипаже зазвенят струны лютни-бива или запоет флейта. И так становится грустно, что звуки пролетели мимо и затихли вдали!

Иногда донесется странный, непривычный запах кожаного подхвостника на быке. Пусть я говорю сумасшедшую нелепицу, но, право, есть в этом запахе особая прелесть.

А как хорошо, когда во мраке безлунной ночи сосновые факелы, горящие впереди экипажа, наполняют его своим крепким ароматом.

218. Вечером накануне пятого дня пятой луны…

Вечером накануне пятого дня пятой луны идет слуга в красном платье, неся на каждом плече по большой охапка ровно срезанного свежего чернобыльника… Радостно чувствуешь приближение праздника.

219. Когда однажды я ехала к святилищу Комо…

Когда однажды я ехала к святилищу Камо, на полях шла посадка риса. Множество женщин, надев себе на голову [333] вместо шляп что-то вроде широких подносов, не смолкая распевали песни. Они зачем-то пригибались к земле, вновь распрямлялись, медленно пятились назад, Что они делали? Мне было непонятно.

Я с любопытством глядела на них, как вдруг к своему огорчению поняла, что они в песне бранят кукушку;

333

Множество

женщин, надев себе на голову… — На головах крестьянок были большие плетеные шляпы, похожие на зонты. Женщины сажали рисовую рассаду.

О кукушка, постыдись. Ты — негодница! Знай поешь себе в кустах, А я на поле тружусь.

Какой-то поэт в старину, помнится, заботливо сказал кукушке: «Ты не плачь с такой тоской!» [334]

О, мне равно ненавистны и презренны люди, которые умаляют достоинства Накатады из-за его трудного детства или ставят кукушку ниже соловья!

220. В конце восьмой луны…

334

«Ты не плачь с такой тоской!» — Танка из 8-го тома антологии «Манъёсю»:

«Кукушка! Ты не плачь с такой тоской, Пока не нанижу я жемчуг майский И вместе с жемчугом печальный голос твой!» (Перевод А.Е.Глускиной).

В конце восьмой луны я отправилась на поклонение в Удзумаса. На полях, покрытых спелыми колосьями, с шумом и говором двигалось множество людей. Они жали рис.

Да, верно сказал поэт [335] : Кажется, только вчера Сажали ростки молодые…

Я видела посадку риса, когда ехала в святилище Камо, а теперь уже настала пора убирать колосья.

Эту работу выполняли мужчины. Одной рукой они хватали стебли там, где они еще были зелены, у самых корней, а другой срезали покрасневшие верхушки каким-то неизвестным мне орудием, да так ловко, с такой видимой легкостью, что мне самой захотелось попробовать!

335

Да, верно сказал поэт… — Неизвестный поэт в разделе «Осень» антологии «Кокинсю»:

«Кажется только вчера Сажали ростки молодые…. Как все изменилось вокруг. Шуршат, шелестят колосья. Осенний ветер подул.»

Но зачем они это делают — расстилают срезанные колосья ровными рядами?.. Непривычно-странное зрелище!

Шалаши полевых сторожей тоже чудно выглядят.

221. В начале двадцатых чисел девятой луны…

В начале двадцатых чисел девятой луны я отправилась в храмы Хасэ, и мне случилось заночевать в каком-то убогом домике. Разбитая усталостью, я мгновенно уснула.

Очнулась я в середине ночи. Лунный свет лился сквозь окошко и бросал белые блики на ночные одежды спящих людей… Я была глубоко взволнована!

В такие минуты поэты сочиняют стихи.

222. Однажды по дороге в храм Киёмидзу…

Однажды по дороге в храм Киёмидзу я находилась у самого подножия горы, на которую должна была подняться.

Вдруг потянуло запахом хвороста, горящего в очаге… и душа моя наполнилась особой грустью поздней осени.

223. Стебли аира остались от праздника пятой луны

Стебли аира остались от праздника пятой луны. Прошла осень, наступила зима. Аир побелел, увял, стал уродлив, но отломишь лист, поднесешь к лицу, и — о радость! — он хранит еще былой аромат.