Записки уголовного барда

Новиков Александр Васильевич

Слова «на вас сверху вниз» подействовали на него как укус гадюки.

— Разрешаю.

— Благодарю.

Я придвинул стул и сел напротив.

— Крамар, — панибратски обратился он к Лысому, — в какой проход его определил?

— В третий, гражданин капитан.

— В третий? В третий рано. В шестой надо. А лучше в десятый.

— Дак Захар сказал...

— Захар? А он у меня спросил, твой Захар? Так... Потом зайдешь, поговорим на эту тему.

— Понял. Сделаем, как скажете, гражданин начальник, — пробормотал он и смылся.

Тюрьма не только отнимает и заставляет. Она еще и учит. Где-то я читал, что маленький ребенок, попавший в беду, за несколько дней взрослеет на целые годы. И даже находит выход из ситуации, из

которой не каждый взрослый его найдет. Экстремальная ситуация будит в человеке вместе с инстинктами и неведомые способности. По самым мелким и незаметным признакам человек улавливает приближение беды. Предчувствует ее, расставляет все возможные беды по полочкам, выбирая из всех — главную. От которой надо спасаться и защищаться. С которой надо справляться. Определять, из чего или от кого она исходит. Если эта беда — землетрясение, — предчувствовать и предвидеть его по тревожному бегству змей, лягушек, кошек и прочей живности. Если эта беда — огонь, — по едва уловимому запаху гари. По отсветам пламени, в конце концов. Если эта беда — человек, — то по тысячам мелочей, которым чаще всего нет объяснения. Эти мелочи видит и понимает только одна часть души — интуиция. Чем дальше она видит, чем острей ее зрение, тем больше шансов. Она и только она просыпается раньше всех и весь свой опыт пускает на защиту.

Тюрьма сама по себе — не беда. И опасности сама по себе не представляет. Главная опасность в тюрьме — человек. Он неповторим, а потому и опасности исходят от него разные. А потому в тюрьме есть только одна весталка — интуиция.

Я глядел на сигаретную пачку, которой поигрывал мой новый начальник, проводя со мной «ознакомительную беседу». До слуха моего долетали обрывки его дежурных фраз и наставлений, которые он вбивал в мозги каждому вновь прибывшему. Я пытался по этим фразам, этим жестам, этой мимике понять, что он за человек, чего от него ждать и в какой момент. Это нужно было сделать сейчас и быстро. Беседы не получалось. Говорил пока только один он. Говорил о том, что работа здесь — родная мать и что от этой самой матери зависит вся моя судьба. В общем, все как в передовицах «Козьего Знамени», которое мы уже читали в коридоре штаба.

Через полчаса некий портрет его начал вырисовываться и выглядел примерно так.

В общих чертах — идиот. Падок на лесть. Склонен к самодурству. По натуре не очень злой. Больше старается таковым казаться. Любит показать, как все ему подчиняются. Безынициативен — во всем выполняет только распоряжения вышестоящего начальства. Исполнителен. Не слишком образован. Не слишком грамотен. Очень доволен собой. Прямых конфликтов избегает — боится выносить сор из избы. Трусоват. Не в меру любопытен. По совокупности упомянутых качеств создает впечатление идиота средней руки.

«Для начала портрет неплохой, — подумал я уже несколько веселее. — Будем искать общий язык».

Возникла пауза, и я начал:

— Бросил было уже курить, гражданин начальник, но вот от нашего разговора что-то разволновался... Мне показалось вначале, что вы тоже не курите.

— Кури, кури... А с чего ты так решил?

— Да у вас вид такой спортивный, — ударил я тупой лестью в самую толстую струну его «самосознания».

— Да-а. Занимаюсь иногда. Я считаю, раз форму одел, надо держать себя в форме, — выпалил он, довольный своей остротой, состроив брови домиком. Любую мысль, показавшуюся ему умной, он неизменно сопровождал этим мимическим упражнением.

Быстро потушив сигарету, он продолжил, интересно переводя спортивную тему к вопросу о погашении иска:

— Здесь на спорт времени нет. Здесь спорт — это работа. Работа тяжелая, прямо скажу. Но на свежем воздухе... Хвоя... Хвойные породы в основном. Оплата сдельная — зависит от выполнения плана. Деньги идут на карточку, а там уже вычитают. Если алименты или иск... Иск у тебя ведь большой? Сто шестьдесят шесть тысяч, кажется, так?

— Так.

— В сто первой бригаде самые высокие заработки.

Рублей шестьдесят в месяц бывает. Летом — на сплаве работают. Тоже хвойные породы...

Фразы мне показались очень знакомыми. Где-то я их уже слышал. «Вот так это дело, само дело, ебиомать... хвоя...» Да... Здесь поют с одной дудки.

Дальше заговорили о семье. О ранее судимых родственниках, которых, к его видимому огорчению, у меня не оказалось. О следствии и суде. Об общественном мнении. И здесь я, уловив момент и руководствуясь составленным психологическим портретом, рассказал ему такую брехню собственного сиюминутного сочинения, что «гражданин начальник» мигом перешел в разряд разинувшего рот слушателя. Брехня была перемешана напополам с правдой. Правды было меньше, и только та правда, которую он мог знать из личного дела или приговора. Брехни было втрое больше, но он ее не знал. Поэтому все вместе производило довольно убедительное впечатление. В общем, вспомнил Остапа Бендера и начал:

— Посадили меня по личному указанию Андропова. (Андропов, правда, умер до моего ареста. Но что особенного — «дедушка умер, а дело живет!..») По указанию КГБ СССР, с подачи идеологического отдела ЦК КПСС (что, собственно, было правдой) за мной начали следить. На Западе мои песни крутили по радиостанциям (что тоже было правдой). Это вызвало раздражение и гнев соответствующих органов. Дали указание найти «за что» и посадить (тоже правда). Ельцин как первый секретарь обкома (чистая правда) пытался свести все к инциденту областного масштаба, даже пытался помочь (а вот это уже была чистая брехня), но ничего поделать не смог. Сегодня дело находится под пристальным наблюдением западных правозащитных организаций (полуправда), жена получает оттуда запросы обо мне (брехня). И поэтому в тех тюрьмах, где я сидел под следствием, начальники отвечали за меня головой (чистая брехня). Если со мной что-то случится или меня начнут прессовать, Запад поднимет шум и будет международный скандал (полуправда-полубрехня, на усмотрение слушателя). Поэтому, чтобы меня не зачислили в разряд политзаключенных, начальству в Главном Управлении (!) дали команду: ничего лишнего в отношении меня не предпринимать. В противном случае, не дай бог что случись, начнут ездить из Красного Креста, из «Международной Амнистии» (брехня в квадрате), приедут, увидят, что в этом лагере творится, и тогда раздуют такой базар, что местным начальникам придется головы поотрывать. А после этого будут ездить сюда каждый месяц иностранные наблюдатели (брехня, да еще какая). Лично я шума никакого не хочу, хочу сидеть себе тихо, погашать иск по мере возможности (брехня), чтобы выйти отсюда поскорее (чистая правда). А кроме всего, начинается перестройка (куда деваться — правда), и я имею сведения, только вам одному скажу, по секрету, что по моему делу сюда вскоре приедет целая комиссия (брехня из брехней!).

По мере моего рассказа домик из бровей гражданина капитана становился крышею своей все круче и круче. А лицо все умнее и умнее. Потом поговорили о распорядке, о рабочем графике, о самодеятельности. Между делом он достал какую-то желтую книжку, на обложке которой было напечатано: «Тетрадь индивидуальной воспитательной работы с осужденным». Повертев в руках, крупными буквами вывел в три строки мою фамилию, имя и отчество. Приклеил фотографию. Еще подумал и рядом с фотографией начертал: «Иск 166 711 руб.»

— Крамаренко!

— Я здесь, гражданин начальник...

— Так, в общем, остается в третьем проходе. Все вопросы с каптеркой реши.

— Уже решил.

— Расскажи, как написать заявление на личное свидание, на посылку из дома.

— Сделаем, гражданин капитан!

Крамаренко безошибочно определил настроение начальника. Может быть, по голосу все той же собственной интуиции. А может быть, ему хватило всего трех слов: «Остается в третьем проходе».

— Разрешите идти? — спросил я тоном встающего на путь исправления, просветленного беседой с прозорливым и умным начальником.