Записки уголовного барда
Шрифт:
— Долго здесь не стой!.. Александр работает далеко отсюда, позвать его не удастся! Сколько суток дали?..
— Пока не знаю, с начальством не встречалась. Я тут кое-что хотела ему передать...
— Тихо!.. Не говори ни о чем! Не вздумай деньги проносить, вышмонают! Если есть у кого-то из местных оставить — оставь там, потом человека пришлем... А сейчас уходи, пока не засекли!
Гремели краны, пилорамы стоящих поодаль цехов, цепи, машины. Над всем висел гвалт и грохот. Поэтому кричали изо всех сил, пытаясь за несколько минут сказать друг другу, как можно больше. Но половина слов гасла и тонула в окружающих звуках, а риск быть уличенными в переговорах
— Уходи, уходи, а то сейчас менты прибегут! — крикнул напоследок Толя и спрыгнул с вагона.
Его консультации оказались очень своевременными и полезными. Именно деньги на свидание Маша и собиралась пронести. Дружище юности Толя Щуров, узнав, что она поедет ко мне, принес двести рублей с просьбой «подогреть старого друга». В способе нелегальной передачи этой немалой по тем временам суммы их обоюдная фантазия дальше комнатных тапок не пошла.
— Под стельки засунуть и заклеить, — уверенно посоветовал никогда не сидевший Щуров. На том и порешили.
Тщательней всего в вещах приехавших досматривается обувь. Первыми отрываются стельки. Люди, годами работающие на «шмоне», ежедневно перетряхивающие десятки, сотни килограммов тряпья и продуктов, чуют деньги, письма, «малявы» даже не на ощупь — по глазам. Это в моих глазах, повидавших немало этапов, пересылок, шмонов и облав, ничего не углядеть. Но в ее, наивных и печальных...
Инструкции Толи Собинова Машенька выполнила в точности. И поэтому, когда на «шмоне» с треском разодрали тапки, она имела полное основание смотреть на шмонающих победоносно. А я получил эти 200 рэ — через несколько дней ко мне на бирже подошел незнакомый вольнонаемный и незаметно сунул в карман телогрейки плотно скрученные бумажки.
— Здесь — пятьдесят. Буду заносить частями. Приду через неделю, — сказал он и, не оборачиваясь, удалился.
Собрав в сумку распечатанные консервные банки, переломанные сигареты, порезанные на части конфеты, колбасу и тапки с отодранными стельками, Маша, наконец, вошла в «Дом свиданий». Именно так он здесь назывался. Однако он не вызывал в лагере такой улыбки, как его вольный и дальний родич. И если там были «нумера», то в этом — «комнаты личного свидания». Кухня, правда, была общей. И все же назвать его «домом» можно было с большой натяжкой.
Это был двухэтажный, вонючий, кишащий крысами барак, с окнами, слепо смотрящими в высоченный забор. Первый этаж занимали кабинеты досмотра, подсобные помещения, охрана и собачья лежанка.
Второй был отведен под комнаты свиданий. Здесь же находился сортир индивидуально-общего пользования, дырки этак на четыре, оповещающий о своем существовании не столько указательными знаками, сколько содержимым ямы. Поэтому слоняющихся по коридору не было. Все сидели по норам, плотно захлопнув двери.
Заведение находилось в непосредственном ведении подполковника Дюжева. На бесчисленные жалобы по поводу одолевающих крыс он неизменно, гадливо хихикая, отвечал:
— Ну что же я сделаю? Они тоже здесь, как и ваши родственники, в тюрьме сидят, хе-хе.
На вопросы о том, как быть, он так же невозмутимо советовал:
— За решетку не садиться. И еды возить поменьше, хе-хе.
Крыс бы давно переловили сами родственники и зэки,
да мышеловки и крысоловки проносить запрещали. А руками и ногами получалось неэффективно. Поэтому нет-нет да и раздавался из-за двери женский визг: «Мама- а... Она здесь сидит!» Или мужской вопль: «А-а-а, ебаные крысы!.. Козлячьи ментовские рожи!..»
А
Я вошел в комнату, отворив дверь без стука. Маша сидела на кровати и вытаскивала из сумки содержимое, укладывая рядом с собой. На мне шапка-ушанка на искусственном меху, как из далекого детства. Тапки-оборванцы, черный мелюстиновый костюм... В общем, моя новая одежда.
Она бросила что-то из тряпья на пол, опрокинула сумку, вспорхнула и повисла у меня на шее. Повисла и тихо заплакала. Я так и стоял: в телогрейке, в сапогах, с висящей ею. Потом поставил на пол, и мы еще какой-то миг цепенели, крепко обнявшись. Это была, наверное, самая радостная и самая больная для меня минута за последние два года. Мне было так жаль ее, маленькую, хрупкую и совершенно не изменившуюся. Я вдруг остро ощутил не эту минуту встречи, а миг расставания, который неминуемо настигнет нас через три дня. Три дня... Как это много. Как это много по лагерным меркам. Вечность... И как мало и скоротечно по меркам души. Это нельзя назвать — «свиданием». Это было воссоединением чего-то разорванного в клочья, чего соединить уж никто и не чаял. Снятым на кинопленку полетом хрустальной вазы, упавшей со стола и разлетевшейся от удара вдребезги. А потом прокрученным в замедленном изображении назад. Вот они, осколки, собираются, стягиваются по полу, льнут друг к другу и снова становятся вазой. В нее вперед ногами вползают цветы, верхом на водяных шарах. Отталкиваются от пола и летят вверх на стол. Встают в рост и замирают... Они снова — цветы в вазе. А через три дня пленка рванет вперед. Но это будет через три дня. А сегодня волшебный кинопроектор времени завертелся в обратную сторону, разогнался, визжа всеми шестеренками. И вдруг заклинил и встал как вкопанный. Включился свет, пленка замерла на самом первом кадре.
В каждую из этих трех ночей, просыпаясь и вспоминая все, что рассказывала мне днем она, я выкладывал из месива двух минувших лет дьявольскую мозаику известных нам по-разному одних и тех же событий. Она тихо и счастливо спала, забившись мне под мышку, а я, боясь спугнуть ее сон, прокручивал все с первого дня разлуки. С ней, с Игорем и Наташкой, с матерью, с друзьями, с волей... Как кино — то в красках, то в черно-белом цвете. То истошно кричащее, то оглушительно немое. То забредающее в сон, то выныривающее в явь.
Злое кино показывало, как это было.
Как это было...
Глава 14
Арест
Утро 5 октября 1984 года. Не по-осеннему ясно и солнечно. Встаю рано. Еду к школьному другу Сашке Давыдову прямо на его работу — в строительно-монтажную контору. Сашка — начальник отдела. Дома у меня ремонт. Стройматериалов в магазинах нет — только по блату, с заднего крыльца. Но — честные. Если блата нет — со стройки. Но — ворованные. Списанные, как брак, усушенные, утрясенные и оставшиеся от пересортицы.
Кому как удобнее и доступнее. С прилавка — плохие, но дешевые. С заднего хода — хорошие, но дорогие. Со стройки или склада стройуправления — хорошие и дешевые.
Давыдов посоветовал последние.
В 8 утра я у него.
— Что нужно? Есть все.
— Все и нужно.
Посылают за кладовщицей тетей Клавой. Сидим, пьем чай, обсуждаем масштабы ремонта, возможности стройконторы и, конечно, идиотизм мирового социалистического строительства, коммунистической системы, у которой все делается через задний ход. А потому — никаких угрызений совести. Мы — как все.