Записки 'важняка'
Шрифт:
– В чем дело?
Цветков переворачивается на бок:
– Привал! Больше идти нет сил.
– Мы тоже устали, - говорю первое, что приходит на ум.
– Ну так и отдыхайте. Кто вам не велит.
И тут происходит неожиданное. Долготерпеливый Филенко рвет с груди автомат, отбегает в сторону...
– Стой!
– кричу я и бросаюсь к нему.
– Что надумал?!
Филенко разошелся не на шутку - поведение Цветкова его просто взбесило.
– Нехай не знушается! Сволочуга, кровь нашу пье. Убью!
– Мы с тобой над ним не судьи.
– Стараюсь его успокоить.
–
– Товарищ старший лейтенант! Вы не бачите, какой он ворог! Такие гады тильки землю поганят.
– Пойми, - продолжаю я увещевать Филенко, который действительно будто потерял над собой контроль.
– Трибунал с него спросит. Ни ты, ни я не имеем права наказывать его без суда.
Филенко вроде бы остывает. После этого, сгоряча, мы пытаемся нести упирающегося Цветкова за руки и за ноги. Проходим метров сто... Понимаем: надолго не хватит. Потом тащим его волоком. Он терпит, только зубами от злости скрипит.
Окончательно выбившись из сил, делаем привал. Цветков плюхается на землю с закрытыми глазами.
Садимся поодаль, неподвижно. Хочется есть, а наши запасы уже на исходе. Жуем сухари. Так проходит еще час. Цветков больше не скандалит, встает и, опираясь на костыль, идет вперед, конечно, с нашей помощью.
Вечереет. Вскоре вдали появляется цепочка телеграфных столбов, выходим к пашне. Ободренные этим, хоть и медленно, но продолжаем идти и уже в сумерках входим в небольшое село на правом берегу Северского Донца. Надо думать, это километрах в десяти от того места, где мы с Филенко так бесстрашно форсировали реку по льду.
Мы стучимся в окно невзрачной хатенки. Хозяйка - одинокая бабка пускает не сразу. Долго убеждаю ее сквозь форточку, что мы идем на фронт, в свою часть, да вот беда: товарищ повредил ногу.
И вот, осунувшиеся, небритые, с болотной грязью на сапогах и шинелях мы вваливаемся в хату. Привести себя в порядок уже нет сил, Бросаем в угол шинели, стягиваем сапоги, вяло ополаскиваемся под рукомойником. Даже есть не хочется.
Но когда бабка ставит на стол горшок с холодной кабачковой кашей, заглатываем ее мгновенно, не чувствуя вкуса.
Цветков стелет свою шинель, ложится. Массирует вывихнутую ногу, потягивается как бы в предвкушении спокойной ночи. А мне с Филенко снова предстоит делить эту ночь на двоих.
Ефрейтор аккуратно снимает с кровати бабкино белье, складывает на сундук, бабка забирает его на печь, которая еще теплая. После этого Филенко с наслаждением тычет кулаком в матрац и предлагает:
– Ложитесь, я подежурю первым.
Я сначала мужественно отказываюсь.
Филенко настаивает:
– Перший вы, товарищ старший лейтенант!
После этого мои возражения становятся неуверенными и переходят в какое-то бормотание. Сам себя уже не слышу и, что говорит Филенко, не разбираю. Расстегиваю кобуру и сую свой "вальтер" за пазуху. Потом достаю из полевой сумки "браунинг" Цветкова, прячу под подушку. Зачем я это делаю? Все равно первым буду дежурить я. Вот только посижу пять минут... Вот только прилягу на пять минут... Все равно первым дежурить буду я...
Филенко сидит в дверях верхом на табуретке.
Встаю. Иду по полу, словно по воздуху, беру у него автомат. Я что-то говорю - и слов не слышно. Он говорит что-то - и слов не слышно. Потому что все это уже во сне.
...Крик. Внезапный, пронзительный крик бабки.
В комнате полутемно, лампадка еще чадит. И ни Филенко, ни Цветкова. Выхватив из-за пазухи пистолет, выбегаю на кухню. Бабка вопит, машет на сени. Бросаюсь туда. С порога приподнимается на локтях Филенко. Кричу:
– Где Цветков?!
В ответ полустон:
– В лис побиг...
Босиком в одной гимнастерке выскакиваю из хаты. Лес чернеет вдали. Бегу так, как никогда не бегал, не обращая внимания на колдобины и смерзшиеся комки грязи. Какие-то тени путаются впереди. Одна из них как будто бы движется. Стреляю. Пробежав несколько шагов, снова стреляю. Тень исчезла.
Вот уже и лес. Никого. Черные гладкие стволы чуть раскачиваются на ветру.
Бреду назад, теперь только чувствую, как холодно босым, в кровь разбитым ногам.
В хате бабка хлопочет над Филенко, перевязывает ему голову. Его лицо в крови. Помогаю довести его до кровати. Немного погодя, он рассказывает, как было дело.
Ночью Цветков пожаловался на сильную тошноту. Он так корчился и стонал от боли в желудке, что Филенко решил вывести его во двор.
Цветков еле шел, согнувшись и припадая на вывихнутую ногу, а Филенко поддерживал его обеими руками - автомат он оставил в комнате, понадеявшись на свою силу.
И вдруг в темных сенях Цветков резко нанес ему удар головой в живот, от которого ефрейтор опрокинулся. Обессиленный бессонницей и пешими переходами, Филенко от неожиданности не устоял на ногах, а когда он упал, Цветков ударил его по лицу и голове кованым сапогом. Филенко еще успел увидеть, что Цветков из хаты побежал к лесу. Бежал так быстро, точно ни какого вывиха и не было, так оно и было - он умело заморочил нам голову.
На рассвете мы с десятком местных колхозников все вокруг прочесали. Цветков исчез и следов не оставил.
9
Вернувшись в дивизию, я доложил Пруту все, как было, и получил первое в своей жизни дисциплинарное наказание - пять суток домашнего ареста. Это наказание носило, скорее, символический характер: ведь моим домом была военная прокуратура. Зато я оказался в руках нашего неуемного секретаря прокуратуры Гельтура, который весьма этому обрадовался и не без ехидства поспешил навязать мне кучу разных поручений, якобы не терпящих отлагательства: делать на пишущей машинке разного рода выписки из вышестоящих директивных указаний и печатать копии приговоров военного трибунал, вступивших в законную силу, регистрировать почтовую корреспонденцию, составлять ежедневные списки на довольствие личного состава прокуратуры. У нас всегда кто-то отсутствовал: либо прокурор, либо следователи. Когда не было Прута, то приходилось вести и прием жалобщиков, как правило, по вопросам семейных неурядиц и незаконных решений местных властей, нарушающих права военнослужащих. Вечера я коротал со всеми.