Записные книжки

Моэм Сомерсет Уильям

— Разумеется, он прав, — заметила она, завершая свой рассказ. — Я и сама была в ярости, но знаете, в глубине души я отчего-то ею невольно восхищаюсь. — Она покаянно взглянула на меня и вздохнула: — Тут чувствуется такая сила духа, какой у меня нет и не будет никогда.

* * *

Чарли Чаплин.У него приятная внешность. Изящная, восхитительно соразмерная фигура; руки и ноги маленькие, красивой формы. Правильные черты лица, довольно крупный нос, выразительный рот и прекрасные глаза. Густые темные вьющиеся волосы чуть тронуты сединой. Движения на редкость грациозные. Он застенчив. В речи слегка проскальзывает говорок лондонской черни, среди которой прошла его юность. Жизнерадостность бьет из него ключом. Когда он чувствует себя непринужденно, то дурачится с восхитительным самозабвением.

Неистощим на выдумки, неизменно бодр и весел, у него незаурядные способности к подражанию: не зная ни слова по-французски или по-испански, он способен очень забавно и точно изобразить речь на любом из этих языков, вызывая безудержный смех окружающих. Он может без подготовки, по наитию, изобразить беседу двух кумушек из трущоб Лам бета, убийственно нелепую и трогательную одновременно. Комичность этих сценок, как и положено, держится на точно подмеченных деталях, а их верность правде жизни, со всеми ее особенностями, придает им трагизм, поскольку в них чувствуется близкое знакомство с нищетой и бездольем. Иной раз Чаплин принимается изображать то артистов мюзик-холла, блиставших лет двадцать назад, то певцов-любителей из пивной на Уолворт-роуд, участвующих в благотворительном концерте в пользу какого-нибудь извозчика. Но что толку перечислять, все равно не передашь того невероятного обаяния, которое присуще любому его движению. Чарли Чаплин способен без особых усилий заставить вас часами валяться от смеха; у него гениальный комический дар. Шутки его незатейливы, добры и непосредственны. И в то же время в них подспудно всегда ощущается глубокая грусть. Он подвержен смене настроений, и даже если вы никогда не слышали, как он шутливо бросает: «Фу ты, какая на меня вчера вечером хандра напала, я аж не знал, куда от нее удрать», и без того в его комиковании чувствуется печаль. Он не производит впечатления счастливого человека. Подозреваю, что его гложет тоска по трущобам. Обрушившиеся на него слава и богатство навязывают ему образ жизни, который его только стесняет. Мне кажется, он с грустью вспоминает свою трудную, но вольную юность, с ее скудостью и горькой нуждою, и жаждет вернуться туда, сознавая, что это невозможно. Улицы южного Лондона кажутся ему средоточием забав, веселья и невероятных приключений. Там для него ключом бьет жизнь, какой никогда не бывает на ухоженных авеню, застроенных нарядными домами, в которых обитают богачи. Легко могу себе представить, что, придя домой, он оглядывается, пытаясь понять, каким ветром занесло его в это чужое жилище. Подозреваю, что единственное место, которое он воспринимает как родной дом, — это квартирка на третьем этаже на задворках Кенсингтон-роуд. Однажды, прогуливаясь по Лос-Анджелесу, мы с ним нечаянно забрели в беднейший район города. Там стояли убогие дома со сдававшимися в наем квартирами, захудалые дешевые лавки торговали товарами, которые ежедневно покупает беднота. Чаплин просиял и, оживившись, воскликнул: «Слушай, вот она, настоящая-то жизнь, верно? А все остальное только так, для форсу!»

* * *

Саравак.На горизонте цепочкой выстроились маленькие белые облачка, других на небосклоне не было; в них чудилась какая-то странная веселость. Они походили на одетых в белые пачки балерин, резвых и жизнерадостных, которые, выстроившись вереницей в глубине сцены, ждут, когда поднимут занавес.

* * *

Небо было серое, на сером фоне чернели причудливые громады туч, а стоявшее в зените солнце, пробивая серую пелену, серебрило их края.

* * *

Закат.Дождь вдруг прекратился, и тяжелые тучи, беспорядочно сгрудившиеся над горой, внезапно двинулись на солнце с неистовством Титана, напавшего на божественного Аполлона, и солнце, даже в поражении не растерявшее величия, преобразило черные полчища своим блеском. Тучи замерли на миг, будто пораженные тем великолепием, которым их в предсмертных судорогах наделило божество, — и тут же настала ночь.

* * *

Река, широкая, желтая и мутная. Вдоль прибрежного песка растут казуарины, под легким ветерком их кружевная листва издает шелест, напоминающий звук человеческой речи. Туземцы зовут их говорящими деревьями; по местному поверью, если стать под ними в полночь, можно услышать голоса незнакомых людей, которые поведают вам тайны земли.

* * *

Зеленый

холм.Джунгли взобрались на самую его вершину. Какое-то буйство растительности; от этой роскоши захватывало дух и становилось не по себе. Настоящая симфония в зеленых тонах, будто композитор, пользуясь цветом вместо звука, пытался варварскими средствами выразить нечто необычайно изысканное. Оттенки зеленого всевозможные, от светлого аквамарина до насыщенного нефрита. Изумрудно-зеленый звучал звонкой трубой, а бледно-шалфейный — трепетной флейтой.

* * *

Под замершим в зените полуденным солнцем мертвенно бледнела желтая река. Туземец греб против течения в верткой л од очке-долбленке, настолько крошечной, что она едва виднелась над поверхностью воды. По берегам реки там и сям стояли на сваях хижины малайцев.

* * *

Ближе к вечеру над рекой, очень низко, пролетела стая белых цапель и исчезла вдали. Это было похоже на мелодичный и звонкий, как родник, аккорд чистых нот — божественное арпеджио, которое невидимая рука извлекла из невидимой арфы.

С.Восемнадцатилетний юноша, только-только приехавший сюда. Весьма хорош собою: синие глаза и кудрявые каштановые волосы, густой гривой падающие на плечи. Пытается отрастить усы. Улыбка прелестная. Он бесхитростен и наивен. В нем сочетаются энтузиазм молодости и повадки кавалерийского офицера.

* * *

Мангровая топь.Берега и устье реки заросли мангровыми деревьями и нипой. Нипа — это карликовая пальма с длинными листьями, напоминающая те пальмы, которые на старинных картинах несли верующие в Вербное воскресенье. Растет она у кромки воды, осушая почву, и когда земля становится чистой и плодородной, нипа погибает, на ее место приходят джунгли. Первопроходцы нипы торят путь для торговцев и для идущей следом разношерстной толпы.

Река Саравак.Устье очень широкое. Вдоль берега на мелководье растут мангровые деревья и нипа, за ними зеленеют густые джунгли, а вдали, на фоне синего неба, темнеют неровные зубчатые очертания горы. От этого пейзажа веет не унынием, не замкнутостью, но простором и волей. Зелень сверкает под солнцем, небосвод безмятежен и радостен. Чувствуешь, что попал в дружелюбную благодатную страну.

* * *

Голубое небо, не поблекшее в долгой знойной истоме и не ярко-синее, как небеса Италии, но цвета берлинской лазури с молоком; подобно маленьким парусникам в море, по нему неспешно скользят, сверкая на солнце, белые облачка.

* * *

Комната.На некрашеных деревянных стенах висели фотогравюры с картин Королевской академии, даякские щиты, большие малайские ножи и огромные соломенные шляпы с яркими симметричными украшениями. Плетеные шезлонги. Медные изделия из Брунея. Орхидеи в вазе. Стол был покрыт несвежей даякской скатертью. На грубо сколоченной этажерке стояли дешевые издания романов и старинные описания путешествий в потрепанных кожаных переплетах. В углу полка, уставленная бутылками. На полу ротанговые циновки.

Комната выходила на веранду. До воды было всего несколько футов, и с базара на другом берегу реки доносились удары гонга по случаю какого-то китайского праздника.

* * *

Чик-чак.Это маленькая коричневая ящерка, издающая звуки, за которые и получила свое название. Трудно поверить, что столь громкий звук исходит из такого крохотного горлышка. Он часто слышен по ночам, этот прорезающий тишину клич, странным образом похожий на человеческий; в нем есть что-то насмешливое. Можно подумать, ящерка потешается над белыми людьми, которые приезжают и уезжают, а здесь все как всегда.

* * *

Ранним утром краски вокруг ярки и нежны, но к полудню вянут и блекнут, превращаясь в разные оттенки зноя. Это напоминает китайскую мелодию в минорном ключе, действующую на нервы своей монотонностью. Ухо ждет музыкального разрешения темы, но оно так и не наступает.

* * *

Заключенных используют на общественных работах; их ставят, под надзором сикха, на прокладку и ремонт дорог, но они не перетруждаются, и даже те, кто за предыдущий побег закован в цепи, не испытывают, по всей видимости, особых неудобств.