Заповедное место
Шрифт:
— Правда?
— Наоборот, он гордится этим. К твоему сведению, он заходил ко мне опять, чтобы раздавить сапогом котенка. И он носит футболку, разрисованную ребрами, позвонками и каплями крови.
— Знаю, я видел, как он уходил.
Вейренк достал из той же пачки сигарету, закурил и стал прохаживаться по комнате. Адамберг смотрел, как он шагает взад-вперед: от обаятельной мягкости, присущей его лицу, не осталось и следа, сейчас он был похож на разъяренного кабанчика. Вейренк защищал Кромса. Значит, Вейренк играл на стороне Эммы Карно, Вейренк вместе с остальными делал все, чтобы отправить его за решетку. Зачем же в таком случае вытаскивать его из склепа? Чтобы отправить
— К твоему сведению, Адамберг, тридцать лет назад некая Жизель Лувуа забеременела после того, как перепихнулась с одним парнем у мостика в Жоссене. Тебе знакомо это место. К твоему сведению, она скрыла свою беременность, уехала в По и родила там сына, которого назвали Армель Лувуа.
— То есть Кромса. Я это знаю, Вейренк.
— Знаешь от него.
— Нет.
— Конечно, это он тебе сказал. Он вбил себе в голову, что его мать залетела от тебя. Наверняка он говорил с тобой об этом. Он уже несколько месяцев ни о чем другом не думает.
— Ну хорошо, он мне сказал. Да, он вбил себе это в голову. Вернее, ему это внушила мать.
— И не без основания.
Вейренк остановился у камина, бросил в огонь сигарету и стал на колени, чтобы разворошить дрова. Адамберг уже не ощущал ни малейшей благодарности к бывшему подчиненному. Да, утром этот парень сорвал с него клейкую ленту, зато теперь пытается поймать его в сеть.
— Выкладывай все, что знаешь, Вейренк.
— Кромс говорит правду. Его мать говорит правду. Тот парень у моста в Жоссене был Жан-Батист Адамберг. Вне всякого сомнения.
Вейренк встал, его лоб поблескивал от пота.
— Из чего следует, что ты отец Кромса или Армеля, — как тебе больше нравится.
Адамберг стиснул зубы:
— Вейренк, как ты можешь знать то, чего не знаю я сам?
— В жизни это часто случается.
— Только один раз я не мог вспомнить, что делал: это было в Квебеке, и перед этим я напился как сапожник. [16] Но тридцать лет тому назад я в рот не брал спиртного. Что ты хочешь сказать? Что у меня сделалась амнезия или раздвоение личности и я занимался любовью с девушкой, с которой даже не был знаком? Потому что я никогда в жизни не только не спал, но даже не разговаривал ни с одной девушкой по имени Жизель.
16
См.: Фред Варгас. Игра Нептуна.
— Верю.
— Приятно слышать.
— Она ненавидела имя Жизель и поэтому, когда знакомилась с ребятами, называла себя вымышленным именем. Ты не спал с девушкой, которую звали Жизель, ты спал с девушкой, которую звали Мари-Анж. У мостика в Жоссене.
Адамбергу показалось, что он спускается по слишком крутому склону. Кожа горела, голова раскалывалась от боли. Вейренк вышел из комнаты. Адамберг запустил пальцы в волосы. Конечно же, он спал с Мари-Анж: стрижка под мальчика, слегка выступающие вперед зубы, мостик в Жоссене, мелкий дождик и влажная трава, из-за которых чуть все не сорвалось. Конечно же, витиеватое и невнятное письмо, пришедшее какое-то время спустя, было от нее. Конечно же, он не ошибся — они с Кромсом действительно похожи. Теперь он знает, что такое ад. Это когда тебе вдруг сваливается на шею двадцатидевятилетний сын, и шея ломается, словно под тяжестью наковальни. Когда ты оказываешься отцом парня, который изрезал Воделя на мелкие ошметки, а тебя самого живьем запер в склепе. «Знаешь, придурок, где ты находишься?» Сейчас он, придурок, и в самом деле уже не знал, где находится, узнавал только свою кожу, покрытую едким потом, голову, упавшую на колени, словно камень, и слезы, от которых щипало глаза.
Вейренк молча вошел в комнату с подносом, на котором была бутылка, тарелка с сыром и хлеб. Он поставил поднос на пол, сел на прежнее место и, не взглянув на Адамберга, наполнил стаканы и стал намазывать на хлеб сыр: Адамберг вспомнил, что этот мягкий сливочный сыр называется каймак. Он сидел в той же позе, обхватив голову руками, и смотрел, как Вейренк делает бутерброды с каймаком. Странная еда, но разве ему теперь не все равно?
— Мне очень жаль, — сказал Вейренк и протянул ему стакан.
Он несколько раз надавил стаканом на пальцы Адамберга — так делают, чтобы заставить ребенка разжать кулак, чтобы унять охвативший его приступ ярости или отчаяния. Адамберг взял стакан.
— Но он красивый парень, — зачем-то сказал Вейренк, словно желая добавить ложку меда в бочку дегтя.
Адамберг залпом осушил стакан: от такой порции спиртного натощак он закашлялся, и это его немного успокоило. Раз он снова чувствует свое тело, значит, еще не все пропало. Ночью ситуация была гораздо хуже.
— Откуда ты знаешь, что я спал с Мари-Анж?
— Она моя сестра.
Черт возьми. Адамберг протянул стакан Вейренку, тот его наполнил.
— Заешь хлебом.
— Я не могу есть.
— И все-таки поешь, заставь себя. Я тоже почти ничего не ем с тех пор, как увидел его фотографию в газете. Ты, возможно, отец Кромса, а я его дядя. Это ненамного лучше.
— Почему фамилия твоей сестры не Вейренк, а Лувуа?
— Это моя единоутробная сестра, дочь моей матери от первого брака. Ты не помнишь папашу Лувуа, торговца углем, который сбежал с американкой?
— Нет, не помню. Почему ты не рассказывал мне об этом, когда служил в Конторе?
— Сестра и ее сынишка не хотели о тебе слышать. Мы не любили тебя.
— А почему ты не можешь есть с тех пор, как увидел его фото в газете? Ты же говоришь, Кромс не убивал старика. Или ты в этом не уверен?
— Совсем не уверен.
Вейренк вложил бутерброд в руку Адамберга, и они грустно, через силу сжевали свой хлеб с сыром, пока в камине догорал огонь.
XL
И снова, на сей раз при оружии, Адамберг прошелся по дороге вдоль реки, потом по дороге к лесу, избегая при этом заповедных мест. Даница не хотела его отпускать, но ему было необходимо подвигаться, и он настоял на своем.
— Мне надо ожить, Даница. И разобраться, что происходит.
Адамберг сделал ей уступку, согласившись на охрану: Бошко и Вукашин следовали за ним на почтительном расстоянии. Время от времени он, не оборачиваясь, махал им рукой. Вот бы остаться здесь, в Кисилове, где еще не забыта война, с этими заботливыми, всегда готовыми помочь людьми, не возвращаться в Париж, удрать от сволочей из высших сфер, проскользнуть у них между пальцами, удрать от сына, который нежданно-негаданно вылез из преисподней. При каждом шаге мысли у него в голове, как обычно, появлялись и исчезали без всякой связи и последовательности, словно рыбы, то всплывающие, то уходящие на дно, а он даже не пытался удержать их. Он всегда так поступал со своими мыслями-рыбами, позволял им свободно плавать, исполнять причудливый танец в такт его шагам. Адамберг пообещал Вейренку вернуться в кручему к обеду, который сегодня им подадут позже обычного, и сейчас, прошагав полчаса, наглядевшись на окрестные холмы, виноградники и деревья, он уже чувствовал себя почти готовым к разговору.