Запоздалые истины
Шрифт:
— Мы днями сидели друг с другом молча. Как два живых истукана. И нам было так хорошо, как никогда не бывало. Что же такое любовь? — в который раз спросил он.
Рябинин промолчал, догадавшись, что его ответы Слежевскому не очень и нужны.
— Любовь — это интуиция. Половое влечение плюс интуиция. Поэтому мы и молчали. Слова были ни к чему. Мы понимали друг друга даже без взглядов, без движений, без намеков...
Рябинин допил вторую чашку. Слежевский опять схватил чайник с непонятной силой, но теперь следователь увернулся от едких брызг.
— Вы согласны,
— По-моему, любовь есть прежде всего доброта.
— Ах, доброта? — удивился Слежевский так, что Рябинин подумал про опасный чайник, слава богу, поставленный на плиту.
— Любовь есть безрасчетное добро, — убежденно сказал Рябинин.
— Матери к детям. А у любовников расчет есть. Вы забыли про секс.
— А что секс?
— Любовь связана с сексом.
— Насильник тоже со своей жертвой связан, — возразил следователь, почти инстинктивно защищая любовь от секса, хотя Слежевский эти понятия вроде бы не объединял.
Эту чашку Рябинин выпил, обжигаясь. Он заспешил, сам не зная куда. Впрочем, знал: его ждал Петельников, ждали инспектора.
— А что толку? — спросил кого-то Слежевский.
— В каком смысле?
— Я любил Анну безумно... Другие женились не любя. Другие живут, а я вот один.
— Вмешался случай, — буркнул Рябинин, вставая...
На улице еще было светло. Нетерпеливый холод просквозил легкое пальто и добрался до тела, распаренного чаем и травяным жарким воздухом. Пройдясь, Рябинин вдруг понял, что никуда он не спешит. Зачем же давился прекрасным чаем, который смаковать бы и смаковать? Зачем ушел, не дослушав про любовь?
Подумать. Он вышел на улицу подумать о любви. Нет, не о любви, а о том, почему думающий о любви человек бродит злостью, как закипающая вода в его чайнике? Ведь говорить о любви — что молиться: благость должна лечь на лицо и восторг. Почему же Слежевский?..
Следствие — это человековедение. Десять причин этой злости можно назвать, даже не раздумывая. Слежевский мог злиться, потому что пришлось открыть интимное незнакомому человеку... Мог злиться на убийцу... На бессилие следственных органов... На свое бессилие. Мог злиться... Чтобы не расплакаться — мог злостью слезы душить.
8
Рябинин не умел спать в чужих местах. А некоторая цепь логических событий изъяла его робкий сон окончательно.
Петельников сказал милиционеру-повару, что пустые макароны надоели. Повар добыл тушенку. На запах тушенки сбежались все одичавшие коты. Из всех котов один, рыжий, как инспектор Леденцов, проник в клуб и зажил оперативной жизнью. Пребывая в клубе, спать он приходил на раскладушку Рябинина, верно посчитав, что следствие поспокойнее, чем уголовный розыск.
Стоило Рябинину уснуть, как здоровый кот тяжело прыгал на ноги. Рябинин просыпался. Потом кот мурлыкал на весь танцкласс, потом искал в одеяле удобную выемку, потом куда-то отлучался, потом опять прыгал сытым барсом на ноги... Рябинин не мог спать. Уходил кот рано, вслед за вставшим поваром.
Утро показалось ленивым. Рябинин отнес эту всеобщую лень на счет
Когда попили чаю и разомлевшие инспектора столпились на сцене вольной массовкой, Рябинин забеспокоился. Никто никуда не спешил, никто никуда не бежал, словно преступник сидел у них в соседней комнате.
— Что? — почти бессмысленно спросил Рябинин сразу у всех.
— Живет тут одна баба... — загадочно сообщил Петельников.
— Так...
— Баба эта Слежевской не родственница, не подруга, не соседка...
— Так...
— А второй день волнуется, плачет...
— Но почему «баба»?
— Потому что корову не доит, Сергей Георгиевич, — вставил Леденцов.
— Надо ее немедленно допросить, — сказал Рябинин то, чего ждали инспектора.
Леденцов мгновенно прыгнул со сцены в темный зал и пропал меж рядов. Рябинин пошел в свою веселую комнату готовиться к допросу...
Видимо, инспектора чего-то недоговаривали. Женщина плачет... Для женских слез есть десятки причин. Заболела, влюбилась, муж ушел, дети не удались... Настроение плохое, душа болит, одиночество, из-за недоенной коровы. В конце концов, холодно, сумрачно, туман... Да когда и плакать, как не осенью?
За дверью прошуршало. Сгоняя сон, Рябинин потер щеки ладонями и приготовился. Женщина вошла одна, оставив ждущих инспекторов за спиной, за дверью. Она положила на стол паспорт и присела, готовая вскочить и бежать из этого клуба.
— Зинаида Васильевна, вы работаете?
— Хозяйствую... Мне уж за шестьдесят.
— А кем работали?
— Аппаратчицей.
— Семья есть?
— Муж. Дети отдельно, в городе.
— А муж работает?
— Механиком, на лесопилке.
Темный платок обтягивал голову и щеки, как высушивал их. Бурая кожа, привыкшая к ветрам и слезам, блестела от солнца — еще от того, от летнего. Усталые глаза, привыкшие к ветрам и слезам, ждали; и Рябинин не сомневался, что эти глаза, уставшие от неприятностей, и сейчас ждут их.
— Что у вас случилось, Зинаида Васильевна? — почти ласково спросил Рябинин.
— А что? Ничего.
И ее лицо, привыкшее к правде, испугалось.
— Что-то произошло, — утвердил он тихонько.
— Почем вы знаете?
— Вижу.
— Так ведь у каждой бабы что-либо случается...
— У вас не что-либо. Корову-то почему не доите?
— Уже подоила, — вздохнула она.
И Рябинин подумал, что вот говори эта женщина неправду — и он не сможет ни укорить ее, ни потребовать; не сможет, потому что необъяснимая жалость присосалась к его груди; потому что сам в жизни поработал и знал крутость физического труда, тяжелее которого ничего нет.