Запрещенный роман

Свирский Григорий Цезаревич

Леля поежилась.

– - Этого еще не хватало! Бандит же мог его...

– - Что ты, милый девушка!
– - снова удивился старик Федосей и даже всплеснул руками.
– - Какой он ни будь бандит, а чтоб на безрукого! Тогда он не мариец, не башкир. Нет!

...Трактор со школьниками прибыл только на другой день, к вечеру.

Леля выскочила за калитку в наброшенной на плечи шубке и увидела Яшу издали.

Он шел, высоко поднимая ноги в огромных подшитых валенках. Полы его топорщившейся шинели (под нее, видно, было поддето что-то), развевались

по ветру. Та же самая шинель! Флотская. Реденькая, как ситечко... И шапка та же самая, затасканная, флотская, с завязанными сзади ушами. Как всегда, напялена наискосок. И рюкзак тот же самый, альпинистский, который она ему купила.

"Не спешит", -- отметила Леля и зажмурилась. Она открыла глаза, когда снег заскрипел совсем рядом. Яша смотрел на нее, вытянув худую шею и что-то шепча. Круглые, как у изумленного ребенка, антрацитовые глаза его становились такими, как тогда, в университетской читальне...

Леля рванулась к нему, шубку с плеч как сдуло. Припала к холодной и колкой щеке, пахнущей костром.

Женщины-марийки отвернулись, закрываясь платками.

Двери в хате Федосея не закрывались. Мужчины заходили, топая мокрыми сапогами по отскобленным добела полам. Женщины снимали обувь и, пожав Леле руку, становились вдоль стен в грубых шерстяных носках, подшитых мешковиной.

– - Теперь не уедет, -- шептал дед входившим, ставя на стол тарелки.
– Раз она приехал!..

Ввалился какой-то дядька в замасленном кожухе. Долго топтался у входа, наконец, попросил:

– - Приходьте, Яков Мойсеич, поговорить с дочкой. Она не хочет робить тут. У дида жила, у бабки. Все ей поблажки.

Женщины зашумели на него и по-русски, и по-марийски, замахали руками, мол, нашел время... И снова вставали вдоль стен, улыбчиво глядя на порозовевшую Лелю, разглядывая ее пушистый спортивный свитер.

"Милые вы мои!
– - мысленно обращалась к ним Леля.
– - Идите! Идите же! Ведь мы с ним даже не поговорили..."

Но никто не уходил. Приехал председатель колхоза, огромный, горбоносый, черный, как цыган, с изуродованным, видно на войне, плечом. Деловито поздравил хриплым, режущим ухо баском: "С возвращеньицем, значит!" На Лелю поглядел искоса, из-под страшноватых кустистых бровей.

"Тоже хорош... конокрад!
– - испуганно подумала Леля.
– - Тебе бы еще серьгу в ухо. Боже, куда Яшунь попал? О чем он тут разговаривает?.. Кроме него учителя-то есть?"

Лелю усадили за стол, накрытый чистой холщовой скатертью. Еду все тащили и тащили, похоже, чуть ли не изо всех изб. Пирог с мясом, с капустой, с картошкой... Только вот жареное мясо оказалось соленым и твердым, как резина.

"Может, Яшунь уже и самогон пьет? Пьет!" -- с испугом убедилась она.

Председатель о чем-то расспрашивал Яшу, Леля не слушала, рассматривала Яшу. Нет, в плечах не раздался, такой же узкоплечий. Черен, худ. Приедет -сразу на рентген.

За Яшиной спиной, на гвозде, висела флотская ушанка, в нее была воткнута иголка

с ниткой.

"По-солдатски... Яша-Яшунь!" -- Машинальным жестом она отстранила какую-то пыльную бутылку, из которой ей хотели налить. Все сразу зашумели. Прислоняясь влажными губами к самому уху, Яша шепнул ей, что эту бутылку дед Федсей десять лет берег на свадьбу дочери.

– - Никак шабское белое?
– - спросил председатель, взяв бутылка в свои огромные, как клеши, руки.
– - Так и есть. Это виноград есть такой, Елена... простите, как дальше?... Елена Петровна. От турок. Значит, лисий хвост, ягоды длинные-длинные. Занимался я этим, когда с отцом жил. В Татарбунарах. На Одесщине, значит.

Леля вдруг почувствовала, что она готова пить не только турецкое вино мордовского разлива, но даже этот отвратительный самогон, от которого за версту разит сивухой... Только бы Яша шептал ей вот так, касаясь уха горячими губами...

– - Спасибо, дедушка Федосей!
– - Она вскочила на ноги и поцеловала старика в морщинистую дубленую щеку.

Федосей воскликнул что-то по-марийски, женщины засмеялись, затолкали его; кто-то принес маленькую, словно детскую, гармошку, женщины начали кружиться по комнате, раздувая колоколом широкие, в цветных национальных узорах, юбки в такт пронзительной, с колокольцами, татарской гармонике.

Председатель поднялся первым. "Ну, айдате!" -- сказал он. За ним потянулись остальные. В прихожей заклубился пар, с улицы донесся язвительный и, вместе с тем, горестный девичий голосок:

Целоваться не умеешь,

Приходи, так научу...

Твои крашеные губки

Я в рассоле отмочу...

– - Настька!
– - охнул Федосей.
– - Взревновала, дуреха...

Он вытолкал из комнаты жену и дочь, которые замешкались, не зная, как стелить Якову Моисеевичу и гостье, порознь или вместе. Вслед за домашними он поспешил за фанерную перегородку, не доходившую до потолка. Задул лампу. Мол, нас нет...

Лелю и Яшу разбудил сильный стук. Кто-то зашлепал к двери босыми ногами. Пригнувшись, чтобы не задеть головой о притолоку, вошел председатель. Темное, в жестком морозном загаре лицо его казалось неподвижным. Он остановился в дверях. Сказал своим хриплым и каким-то напряженным голосом:

– - У меня дело... только до вас, Яков Мойсеич!.. Может, выйдем?

Яша поглядел на него, на Лелю, которая лежала у противоположной стены на лавке, натянув одеяло до бровей.

– - Она же... своя...

– - Кто она вам, Яков Мойсеич?
– - без улыбки спросил председатель.

– - Жена!

– - Жена?

У Яши порозовели уши, как у мальчишки.

– - Да.

Скинув овчинный полушубок, председатель присел на край лавки и сообщил вполголоса, почти шепотом:

– - Золовка моя из райцентра примчала. Она там...
– - он как-то брезгливо махнул рукой, -- при бумагах. Пришел приказ: заарестовать вас.

Леля, как была в ночной рубашке, кинулась к Яше, словно могла защитить его.