Заре навстречу
Шрифт:
Залесский, встречая Тиму во дворе, каждый раз громко и весело вопрошал:
— Скучаешь? Ничего! Скоро твоих предков разыщут и вернут в естественное состояние — за решетку.
Теперь же Финогенов, здороваясь первым, угодливо говорил:
— Здорово я тогда над тобой шутку сшутил! — и предлагал: — Дровишки понадобятся, бери, не стесняйся.
А Залесский осведомлялся:
— Здоровьичко-то как папаши с мамашей, ничего?
Ну, передай самое нижайшее.
Асмолова, встретив Тиму, сказала с упреком:
— Почему ты такой бука, Тима? Толя тебе говорит «здравствуй»,
Но Тима не захотел протягивать руку Анатолию Асмолову.
Заато с жителями заднего двора у Тимы были всегда добрые отношения, хотя никто из них ни раньше, ни теперь не проявлял к нему особого расположения.
Многодетный лоскутник Полосухин жил в барачном закутке, который он гордо именовал мастерской. Посередине лачуги стоял на козлах большой стол, сколоченный из ветхих досок, выломанных из забора. Этот стол называли верстаком. Ночью на нем спал Полосухин с женой, а на полу, на тряпье, восемь человек детей и старуха теща. В сенях стояли две кадки: одна с водой, другая с квашеной капустой — и общие семейные валенки, в которых Полосухины бегали зимой в отхожее место.
Полосухип в первый же день знакомства с Тимой объяснил с достоинством:
— Я, мил человек, не тот лоскутник, который по дворам ходит, шурум-бурум орет и бедных людей обмпшуривает. Я мастеровой, из старья спорки выделываю, крон шапочный, жилеточный и тому подобное. Мое звание брючппк. Но не захотел на хозяина соки тратить, свое дело завел.
А дело у Полосухина было такое: каждое воскресенье он отправлялся за товарами к купцу Юпосову, содержателю артели скупщиков старья. Нагрузив сапки рухлядью, он волск их домой. Здесь сортировал обноски, а потом, разложив на верстаке, приступал со всем семейством к разделке. Орудуя сапожными ножами, Полосухины срезоли сначала пуговицы, металлические крючки и петли, складывали их по сортам в берестяные туеса, потом начинали пороть обноски "с крыши", отдельно разделывал!
приклад.
Так Полосухины работали с рассвета до сумерек.
А когда становилось темно, оставляли "тонкую работу" и начинали на ощупь трепать свалявшуюся вату пли пеньку, отчего в лачуге носилась едкая пыль, словно серый снег.
В деревянном корыте, подвешенном к потолку на веревках, л-пл самый младший Полосухип — Ленька. По субботам его вынимали из корыта, потому что жена Полосухина и теща занимались стиркой спорков. В воскресенье спорки сушили, и тогда ребята Полосухины поочередно сторожили их во дворе.
Сутулый, тощий, с впавшими щеками и длинным унылым хрящеватым носом, на людях молчаливый, всегда с испуганными, несчастными глазами, Полосухин дома неузнаваемо преображался. Свое семейство он держал в строгости, обращался с домашними не как отец, а кок хозяин с работниками.
— Фадеевна, — говорил он жене сухо и повелительно, — надо бы в подмастерья к тебе на сукно девку поставить! Старуха, гляжу, начала товар портить.
— Ты, что же, для дочери другой клички не знаешь?
Девка! Опсовел, что ли?
— А я говорю, не разговаривай, а ставь, как приказано!
— У Фенечки рука порезала.
— Ничего,
— Залепила, а все гниет.
— Ну, ставь кого другого!
— Да ты что ирода строишь, забыл, как детей зовут?
— Давай тогда конопатую!
— Сам ты, черт, конопатый!
— А вот полайся, ссажу с верстака — узнаешь.
— Напугал!
— Так-с, значит, строптившнься. Тогда вот мое слово:
Тонька вместо тебя у окна сядет.
— Наказал!
— В другой раз не то будет. Говорю — значит, сполняй.
— Да я те кто? Жена?
— Жена — это которая воопче, а я из тебя мастера сделал. Ты не дури. Помру — сама мастерскую вести будешь.
— Мастерскую! Ты хоть мне-то в глаза песок не кидай.
— Врешь! — ярился Полосухин. — Достиг я. Вот свезу товар еще и вывеску навешу.
— Петлю ты на нас навесил, вот что!
— Петлю? — смущался Полосухин. — Каждый день едите, а ты говоришь петля. У других и такого нет, чтобы есть каждый день.
— Ладно, слыхали!
— Слыхала, так уважай и чти, что у тебя муж, супруг то есть, не какой-нибудь тряпичник, а мастер и мог бы карьеру завесть с вывеской.
Такие разговоры Полосухин вел в своем доме очень часто.
Отведя душу, становился смирным и, уже заискивая перед женой, говорил мечтательно:
— Ничего, придет еще и к нам счастье. Бывает, что которые в одежу деньги зашивают, так и ходят с кладом, а потом запамятуют или случай какой — старьевщик с него и купит. А тот обносок — ко мне. Стану пороть…
Господи прости, чего такое? Гляжу, стопка денег! Пятьсот рублей, как одна копеечка! Значит, перво-наперво к маляру за вывеской, потом с толкучки беру двух мастеров. Ты за ними будешь приглядывать, а я по заказчикам. Зажили! Феньку в ученицы к Зотовой, а Костю даже можем в школу. Отхватит три класса — пойдет в приказчики. А теще очки в аптеке куплю. Ей можно тогда доверить петли метать.
Оттого, что Полосухины жили всегда впроголодь, в пыли и грязи, копаясь в гнилом тряпье, невесть с кого снятом, они часто болели всем семейством. Но никогда Полосухин не обращался за помощью к отцу Тимы.
— Ты своего родителя не тревожь, — говорил Полосухин, — а то он враз всех в больницу заберет, а нам нельзя.
Юносов узнает про больницу, другому станет товар сдавать. Тогда не с болезни, а с голоду помрем. А так, хоть и все тело ноет, мы потихоньку свое дело скребем. Только хороший товар не трогаем, а то со слабости в глазах порезать недолго. Ты уж будь снисходительный, дай порошков каких от нутряного жара. В прошлый раз здорово подействовали.
И Тима, к удовольствию своего отца, проявлял большой интерес к медицине, выспрашивал его, что чем лечить, а потом наносил довольно большой урон домашней аптечке.
По выздоровлении Полосухин так торжественно вручал Тиме завернутый в газетную бумагу слипшийся комок ярко раскрашенных базарных конфет, что Тима не мог оскорбить его отказом принять подарок. Но когда он потом пробовал угощать этими конфетами полосухинских ребят, те упорно отказывались и вежливо, хотя и настойчиво, просили, переходя на «вы»: