Заре навстречу
Шрифт:
Через несколько дней к Редькиным пришли из Совета.
Редькин взволновался, приказал Капптолине выйти на улицу, чтобы не мешать серьезному разговору.
А спустя неделю Редькин с красным бантом на шипели ковылял на костылях в кобринскую столярную мастерскую, где он был избран старшиной рабочего Совета.
И теперь он вновь с полным сознанием обретенной власти, упоенный ею, орал на жену:
— Ты, корова, брось меня перед людьми срамить. Выходит, у Кобриных мы мастерскую для народа забрали, а здесь я буду свое дело содержать? Свезу станок и сдам.
Только
Но Капитолина отказала наотрез:
— Ты меня своей властью не стращай. Я не пугливая.
Никуда станок не дам. Работаю и буду на нем работать.
А если с руками полезешь, то сдачи дам. Хватит мне перед тобой дуру разыгрывать.
ГЛАЗА ПЯТНАДЦАТАЯ Хотя Костя Полосухин, Гриша Редькин и копоплевский Кеша уважали Тиму за то, что он не струсил, когда жил в приюте, а даже бунтовал там, все-таки иногда Тима испытывал к своим приятелям почтительную зависть.
Пусть даже Гришка врет из самолюбия, что не мать, а отец научил его токарничать, все равно он не просто парнишка с Банного переулка, а токарь.
Когда ребята ходили на реку смотреть, как дружинники разбирали вмерзшие в лед плоты, Гришка подошел к козлам, на которых распиливали бревна, потрогал у пилы зубья и сказал насмешливо:
— На сырое дерево шибче разводы надо делать. Эй вы, лопоухие…
А Кешка молча взял пилу у дружинников, уселся на бревна и стал трехгранным напильником оттачивать зубья. Вернув пилу, сказал небрежно:
— Вот теперь пойдет.
В сомовскую баню они ходили с Костей бесплатно.
И Сомов каждый раз благодушно говорил:
— Поддевку ты мне слпцевал положительно, лучше, чем новая. Ничего, мойтесь.
Зато от отца, от матери, от их друзей и из книг Тима знал многое такое, чего не знали его приятели.
Глядя задумчиво в чистое, бездонное, холодное небо, Костя говорил обиженно и мечтательно:
— Вот ворона летает почем зря, а человек нет. Значит, он хуже вороны?
— Человек может летать, — заявил Тима. — Для этого нужен воздушный шар из резиновой материи и пудов десять газа под названием гелий.
— На шаре — это что, а вот так бы, с крыльями, как У птицы.
— Если не высоко, то можно. Был такой человек в древние времена. Надергал у птиц перьев, слепил из них крылья воском, надел на руки и полетел. Но не рассчитал, слишком близко к солнцу поднялся, воск от тепла растаял, он вниз и грохнулся.
— А если варом скрепить?
— Вар тоже тает.
— Тогда столярным клеем.
— Клей неподходящий: он засохпет, ломаться будет.
А крыло, чай, гнуться должно, — авторитетно замечал Кешка.
— Тогда садись на аэроплан и лети. Есть такой здоровый, несколько человек берет, "Илья Муромец", — пояспял Тима.
— Из сказки, что лп?
— Пет, такое название дали за величину. У французов есть тоже аэроплан, фирма "Фарман и Латтам", самый у них замечательный пилот Блерио.
— А у французов есть революция?
— У них даже две были, но их революционеров всех у стены буржуазия расстреляла.
— Что же они не дрались как следует?
— Дрались, по ошибку
— Это как у нас. Значит, Маркс, выходит, француз?
— Немец.
— А что же они с нами воевали, когда у них такой человек есть?
— Он умер.
— Ну, тогда другое дело. А Ленин, говорят, от нас родом, сибирский.
— Он в Симбирске родился.
— Вот я и говорю, что наш.
— Симбирск на Волге стоит, а Волга в России. Но он в Сибирь сосланный был, значит, наш.
— А где же он теперь: в Томске, что ли?
— В Москве.
— Что ж Коноплев все: "Ленин сказал, Ленин велит…" Я думал, он не дальше, как из губернии, а он вон где. Твои-то Ленина не видели?
— Нет.
— Зря. Говорят, все знает. И чего делать наперед, тоже все знает. Рыжиков наш ему не родня, случайно?
— Нет.
— А похож. Тоже с бородкой и умный.
— А ты откуда знаешь?
— Рыжикова-то? А кто его не знает! На митинге он один самыми простыми словами говорит. Все от него понятно. И про то, что сейчас жрать людям нечего и что буржуи обратно власть хотят взять ц от этого нельзя быть лопоухим.
— Пролетариат — это кто? — поинтересовался Кешка.
— Те, кто ничего не имеет.
— Значит, мы не подходим, — сказал Костя. — У нас всякого добра ой-ой-ой…
— Рабочий — это тоже пролетариат.
— Мы не рабочие, мы мастеровые, — с достоинством заявил Кешка.
— Какая же разница?
— Рабочий — это который при хозяине, а мы сами при себе.
— Эксплуатируемые тоже пролетариат.
— А чего это значит?
— Все, кому за труд недоплачивают, те эксплуатируемые. А кто недоплачивает за чужой труд, — эксплуататор.
— Это я подхожу, — гордо сказал Гриша Редькин. — Мать за работу ничего мне не платит.
— Так то мать, а не чужой дядя.
— А звезды с чего светятся? — спросил Костя, всегда склонный к отвлеченностям.
— И все-то ты, Сапожков, знаешь, — уважительно говорил Гриша Редькпн. Башка у тебя особенная, что ли?
Но вот его приятели начинали говорить о своей работе, что сила — это еще не главное, а главное, как ты понимаешь все башкой: сначала, пока не устал, делай тонкую работу, а когда устанешь, — грубую, где только сила требуется, а ежели на тонкую превозмогать себя станешь, — запороть можно изделие; пользоваться чужим инструментом хуже, чем чужие сапоги носить, потому что рука памятлнвая, сама собой к инструменту приспособляется, и потому старый инструмент лучше нового; на новую стамеску надо всегда набивать ручку со старой, и это не только примета, а делу лучше, потому что в руке память на старую ручку осталась, и тогда о руке не думаешь, когда она привычку не меняет; очень полезно с ночи материал осмотреть, на котором утром работать будешь; если поначалу с утра работа легко идет — не части, подзадерживай себя, а то к концу выдохнешься и, чего доброго, запороть недолго. Вот тут Тима вынужден был хранить молчание. Он чувствовал во время таких разговоров что сверстники намного старше его, значительнее, умнее.