Заре навстречу
Шрифт:
Костя нашел под лавкой обтрепанный веник, обдал его кипятком и стал парить Тиму на верхней полке. В этот ранний час в бане было мало народу. Растирая Тимину спину веником, Костя говорил:
— Иисус Христос хотел, чтобы все люди равны были, и его за это к кресту приколотили. Помер он на кресте.
А после все ему кланяться стали. Говорят, зря убили.
А сами друг дружку до сих пор почем зря молотят, только попов развели, и больше никакого толку.
— Верно, — сказал удрученно Тима, — побили мы кровельщика, а
— Так ты чего в баню тогда пошел, а не в церковь?
— А ты не заедайся.
— Чего же ты злишься?
— А ты меня не задевай.
— Я ведь свою веру имею.
— Какую же?
— А во г такую: конечно, бога, как все говорят, такого нет. Если бы он силу особую имел, разве стерпел спокойно, когда его сына казнили? А если он есть, то либо силы не имеет, либо как юродивый, полоумный.
— Значит, ты неверующий?
— Сказал, верующий — значит, верующий! — рассердился Костя.
— Да во что?
— А ты никому не скажешь? Обзовись.
Тима обозвался.
Костя сказал взволнованным шепотом:
— Слышал про такой случай, чтобы волки осенью на человека кидались?
— Нет.
— А почему, знаешь? Осенью все звери сыты, им в тайге по горло всякой жратвы. А зимой — пойди-ка, он тебя с валенками сожрет с голоду и огня не побоится.
— Ну и что?
— А люди, по-твоему, все сыты? Оттого и злоба, что жрать нечего, потому друг на дружку и кидаются. Вот я придумал, только ты смотри — никому… Нужно всем людям в одну весну разом собраться, всю землю вскопать и картошкой засадить. А потом, когда она поспеет, бери кю сколько хочет, все равно пропадет, столько ее будет.
Понял? И всем сразу хорошо станет. Земля, ее много, людей тоже, а картошка сам-четыре даст. И так один раз, потом другой, и еще, и еще. И у всех сколько хочешь ее будет. И никто больше друг дружку хватать не станет, потому не из-за чего, раз все сыты. Здорово придумал?
— Что же, одну только картошку всем есть? — усомнился Тима.
— Зачем, можно еще что-нибудь посадить, только обязательно нужно всем разом.
Но вдруг Тима обрадованно воскликнул:
— Это Редькпн говорил, я слышал своими ушами!
У них там рабочие хотят коммуну строить, только не одну картошку сажать, они на семена у Эсфири рожь и овес выпрашивали.
Костя, поняв, что попался, сердито огрызнулся:
— Тоже скажешь, выпрашивали! Что тебе, рабочий класс нищпй, что ли? Велит твоей Эсфири, чтобы выдала без разговоров всяких, она и отвесит в кули что полагается.
— Значит, не ты выдумал, ага! — торжествовал Тима.
— Ну, ладно, — примирительно сказал Костя. — Про коммуну — ото не я, а вот про всю землю — я сам. Такого еще никто не собирается сделать, но ничего, я им всем скажу. Будь покоен.
Пришел Тимин черед хлестать Костю веником. Костя сладостно корчился и вопил:
— Не жалей, жги шибче! Всю болезнь наружу оттянет.
Одеваясь в предбаннике, мальчики слышали, как Сомов, беседуя с посетителем в бархатной жилетке и с большой сивой бородой, благостно рассуждал:
— Первый хлыстовский Христос еще в семнадцатом веке объявился, и все они содержали при себе богородиц, которых именовали Акулинами Ивановнами. Скопцы тоже держат богородиц, но никто сказать не может, подвергают они хрещению большой или малой печатью. Сие есть неизреченная тайна.
Посетитель, поглаживая бороду, задумчиво произнес:
— Святая церковь тоже должна быть ныне терппма ко всякой ереси и отступничеству от канона, дабы сплотить ко главному подвигу.
— Мудро, — согласился Сомов и, взяв в обе руки глиняный жбан с квасом, налил в кружку, поднес посетителю, сказав шепотом: — А то ведь я в трепете: не сегоднязавтра и мою баньку в народное имущество стянут.
— Возможно, — согласился посетитель и стал громкими глотками пить квас.
Возвращаясь из бани, мальчики увидели на заборе свеженаклеенное обращение к гражданам города.
Тима подошел и прочитал:
"Исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов настоящим доводит до всеобщего сведения граждан, что он, во исполнение воли правительства Совета Народных Комиссаров, является представителем верховной власти в городе и будет всеми имеющимися в его распоряжении средствами проводить в жизнь распоряжения Совета Народных Комиссаров, выраженные в его декретах".
Возле объявления толпились прохожие и рассуждали:
— Большевики, говорят, думу городскую прихлопнули. Не пожелали, значит, больше власть делить с избранниками.
— Нашел избранников! Кто при Керенском туда вскочил, те и заседают всяких господских партий ораторы.
— Все ж таки дума!
— Дума! А ты ее думы знаешь?
— Где нам с длинными ушами в чужую кормушку лезть!
— Вот то-то. Все думали, как изловчиться да на старое свернуть.
— Николашка-то дурачок, а хлеб продавал за пятачок.
— А ты этот пятак пробовал заработать хребтом, а не с бакалейной выручки из чужого кармана?
— Ты на меня, гражданин хороший, всякое не кидай.
А то знаешь?
— Городового позовешь? Я те дам городового!
— А ты им не шути. Целей будешь…
Конечно, Тима хорошо придумал — приводить к себе на ночь Томку. Когда Томка спит рядом с кроватью на половике, — совсем не страшно. Правда, Томка сильно робел, и морда у него становилась застенчивой, виноватой, будто он стеснялся: придут родители Тимы и увидят в квартире собаку. Папа сколько раз говорил Тиме:
— Дело не в том, что укусы блох болезненны: блохи разносят инфекцию. А потом — глисты! — И заявлял категорически: — Я против животных в доме. Это негигиенично!