Зарево. Пекло

Desine sperare qui hic intras

Кровь стучит в ушах, а внутри все дрожит и трепещет от ужаса. Каждый раз боюсь закрыть глаза, ведь не знаю, удастся ли их вновь распахнуть.

Холодный

ветер. Такой сильный, что машину шатает из стороны в сторону. И мне страшно, глупо это скрывать. Деревья клеткой высятся вокруг. Сумрак. Жара, сменяемая холодом. Бесконечные бумаги и записи. В сотый раз пробегаю глазами по строчкам, которые уже не сотрутся из памяти. Что хочу еще здесь найти? Какую еще информацию пытаюсь отыскать? Неужели в тысячный раз прочитывая сухие факты я надеюсь, что написанное вдруг переменится, что происходящий кошмар испарится, как дурной сон с первыми лучами солнца?

Кашель Марка и кровь на его ладонях. Он хрипло нашептывает о военных в городе, о технике и загражденных кварталах. Об отце, в спешке сжигающем документы в кабинете. О том, что даже приближенные к Трем не ведали всего ужаса, происходящего на Севере. Речь его сбивчивая. А Марк все кашляет, и кашляет, и кашляет. И темные склизкие сгустки на его ладонях. Записываю каждое слово Нюстрама в блокнот. Меня успокаивает выводить эти корявые буквы на бумаге. Успокаивает разрисовывать поля в документах Гивори хитросплетениями ветвей.

Только занять себя чем-то. Заставить переключить внимание на что-то другое: когда-то меня это уже спасло. Спасет и сейчас. Не думать. Не анализировать. Не думать…

Иду за Крисом, почти не дыша. Каждый шаг – остановка сердца. Дом кажется пустым. От страха перед глазами все плывет и дрожит.

Когда появляется первый зараженный, страх становится настолько сильным, что я перестаю чувствовать тело. Замираю, не в силах ни дернуться, ни вскрикнуть. Когда Крис падает, оцепенение проходит. В этот же момент появляется второй мертвец. Он быстро надвигается на Льюиса. Вздрагиваю, резко поднимаю пистолет. Глубоко вдыхаю; руки вспотели. Выдох. Нажимаю на спусковой крючок.

Хлопок. Тело падает. А я осознаю, что сделала.

Немая истерика. Не слышу голоса Криса, не вижу, как в комнату влетает Норман. Не отвожу взгляда от мертвого тела на полу.

Внезапно мертвец поворачивает голову ко мне. Вижу лицо Эндрю.

"Помоги мне, Штеф".

И кричу. Кричу так, что закладывает уши. Кричу, надрывая горло. Кричу…

Проснулась от собственного крика. Подорвалась на кровати, отталкивая от себя сбитое одеяло и забиваясь в угол. Дышала глубоко и рвано, и каждый вдох отдавался резкой болью где-то ниже легких. Я не понимала, когда успела подскочить Сара; она перехватила мои дрожащие руки и говорила что-то, крепко прижимая к себе. Не замечала, как Карани, растолкала ногой спящего Нормана на соседней кровати, чтобы он принес воды. Меня трясло. Вцепившись в руку Сары, тихо поскуливала, боясь закрыть глаза, боясь вновь увидеть лицо Эндрю, боясь, что после его лица мне начнет сниться кто-то еще. Я не видела, как на край кровати присел перепуганный Сэм. Ничего не видела, ничего не замечала, и только страх, поглотивший с головой – вместо крови, вместо кофе по моим венам сочился яд, намешанный Фобосом и Деймосом, и в образе Эндрю являлись в ночи Керы.

Помню, как жадно выпила стакан холодный воды, как краем глаза посматривала в небольшой проем завешанного окна, лежа на руках Карани. Глаза заволокли слезы. Всё еще немного потряхивало. Сара что-то напевала, покачивая меня, точно ребенка, а я смотрела на темную улицу, на горизонт, который вот-вот должны были тронуть первые лучи восходящего солнца.

Хотелось, чтобы случившееся оказалось лишь страшным сном. Предрассветным кошмаром, который сотрется из памяти. Чтобы я проснулась дома, еще до той треклятой поездки; и чтобы все слухи о

Северной заразе остались лишь слухами. Слезы текли по щекам, падали на руки Сары… Линия горизонта потеплела. Сегодняшний день наступал.

Ничего больше не могло стать прежним. Чуть больше трех недель назад инфекция перевернула все окончательно. Шесть дней назад я нажала на спусковой крючок. А сейчас лежала на коленях Сары, бездумно глядя на улицу.

Уже ничего не будет прежним. Уже нет надежды, что все в один миг изменится и придет в норму. Не придет. Никогда. Нужно смириться.

Но а дальше-то что?

А дальше пустота. Мы остались лицом к лицу с неминуемым и непоправимым. И было это куда масштабнее и яростнее, чем политический сыск, да беззаконие властей. Столкновение со смертью, но в неописуемом масштабе.

Ни надежды, ни веры. Лишь разрывающее непонимание и глухая покорность. За прошедшие шесть дней выплакала оставшиеся слезы, вдоволь намолилась безмолвной Матери и глухим Небесам.

Три недели. Три недели… Словно апогей моей эмоциональной мясорубки; за ним пришло смирение и выгорание. Эмоций и волнений так много, что на какое-то время вовсе перестала что-либо чувствовать. Лишь смотрела на линию горизонта, ожидая рассвета и не замечая катящихся слез по щекам.

***

Еще нет и шести утра. У горгоновцев общий подъем, раздача пайка на день и смена дежурного. Завязывая волосы в тугой хвост на голове, я спускалась со ступеней на первый этаж. Лицо – немного опухшее после раннего плача, хотя сама уже спокойна. Сильная усталость и слабость, – они, в общем-то, теперь и не проходили, – хотелось свернуться клубочком в постели и не шевелиться, стать невидимкой, которую все перестанут замечать.

За спиной раздались скорые легкие шаги. Я обернулась и замерла на предпоследней ступени, дожидаясь натягивающую объемную куртку Сару. Девушка как можно бодрее улыбнулась мне, сбегая по ступеням, и мы вместе вышли в обширную гостиную. Горгоновцы притащили сюда стулья со второго этажа, большой овальный стол из летней кухни, и даже кресло с вычурной обивкой (именно обладание им стало предметом извечной вечерней борьбы если, конечно, в кресле не располагался Роберт) – в этой комнате все предпочитали собираться для перекусов, игр в карты, размышлений о грядущем, совещаний и оперативок Сборта. Здесь же установили приемник, развесили на стене карту (на место телевизора, вынесенного, чтобы не мозолил глаза и не напоминал об отсутствии электричества).

Через большое окно в комнату проникали единичные солнечные лучи, отражающиеся на противоположной стене розовато-апельсиновыми пятнами света. В груди защекотало от очень старых, почти детских воспоминаний – радостный трепет от рассвета, ощущение единения с природой, с ее пробуждением. В лучах, разрезающих сумрак комнаты, различалась медленно оседающая пыль.

Стэн, зевая и скрестив руки на груди, полулежал на кожаном молочном диване. Стивен раскладывал на кучки паек, безмолвно проговаривая подсчет. Михаэль перешептывался с Робертом; Сборт, опустив глаза и оперев руки в бока, внимательно выслушивал Боура и изредка кивал – стояли оба напротив карты. Нам с Сарой кивнули в приветствие, кто-то бросил сухое "утра!" заспанным голосом. Карани, дотронувшись до моего плеча, повернула к выходу. Сильнее кутаясь в куртку вышла на улицу – ее черед дежурства; паек заберет позже, с утра он ей не нужен; девушка предпочитала воду на завтрак. Сложив руки на столе и уткнув в них лицо, тихо посапывал Сэм. Уж кто, но он точно не был приспособлен к мало-мальски раннему подъему, и подняться с первого раза для Сэмуайза – нечто почти невозможное.

Села на стул рядом с другом, опустив голову ему на спину и прикрыв глаза. Тихо. Разговор Роберта с Михаэлем, убаюкивающий и успокаивающий, почти не различим. Впрочем, я и не старалась вслушиваться в слова; довольно было не самых приятных вещей и драматичных новостей.

Спать не хотелось, но легкая слабость не оставляла. Я все думала о восходе солнца, о неспешности в раздаче пайка, о дремлющем Сэме, о дежурстве. Дежурный постоянно на ногах и во внимании: сначала сидит на смотровой площадке наверху (на деревянной открытой лоджии), затем делает осмотр второго и первого этажа, под конец еще раз обходит внутренний двор, где уже и остается дожидаться своей смены.