«Защита 240» (с илл.)

Мееров Александр Александрович

«Занятно… Ничего похожего на сад, кроме названия, конечно. Ботанический сад там, наверху, а здесь… Здесь, пожалуй, филиала Ботанического сада не устроишь. А впрочем… Как бы чувствовали себя растения, развивающиеся только под влиянием искусственного света? Ведь через толщу земли под эти своды не сможет пробиться никакое излучение. Значит, здесь можно было бы создать любые условия облучения. Интересно узнать, на какой глубине расположена эта станция. Нужно узнать»… Но тут Бродовскому стало неловко. Что это такое в самом деле: попасть в ненужную ему часть города, увлечься настолько, что допустить возможность расставить в этом подземном

дворце свои горшочки с растениями! «Ну, знаешь, Михаил Николаевич, это уж слишком. Хватит!»

Бродовский сел в обратный поезд, выбрался на широкий проспект и медленно пошел вдоль домов, поглядывая на сияющие витрины и не думая больше о стимуляторах и лучах, а пытаясь сообразить, что купить к ужину. Однако мысли, возникшие на станции «Ботанический сад», не покидали его. И чем больше он думал над выводами, сделанными в подземном дворце, тем больше убеждался в их верности. Да, а вот раньше путь был неправильный. Как ни велико разнообразие спектров излучения, создаваемое его аппаратурой, оно не может быть столь полным, как в природе!

Прав Зорин. Надо более внимательно присматриваться к природным условиям, в которых развиваются растения. Среда и жизнь растений — единый процесс. Вот что надо изучать, а изучив, воздействовать на эти процессы в нужном для человека направлении. Прав Зорин. Надо переезжать в Славино, а Сергей… Пусть он думает что угодно. Ехать!

В поезде все чаще вспоминалась Леночка и все меньше думалось о делах, оставшихся позади. В институте Резниченко продолжал усиленно вербовать сторонников своего проекта и хотя не очень преуспел в этом, но шума наделал немало. Его разговоры о Зорине приобрели такой размах, что сотрудники не на шутку опасались расстроить старика и тщательно оберегали его от выпадов Резниченко.

Перед его отъездом Сергей даже не зашел к нему в лабораторию.

На лице Михаила мелькнула улыбка — он вспомнил Леночку. Через несколько часов он увидит ее. Правда, она не ответила на его письма, но ничего… Только бы увидеть ее, поговорить… А если она скажет ему так же просто и прямо, как в тот вечер на даче? Скажет: «Я так же люблю другого»…

Бродовский вышел в тамбур — в купе ему стало душно. Стоя здесь, немного поеживаясь от струек холода, ползшего от двери, он всматривался в темную даль за окном. Было так же морозно, ясно, как в ту звездную зимнюю ночь, когда они с Леночкой возвращались из клуба через реку, по льду. Тишина. Синяя лунная ночь и такой блестящий, переливчатый снег, что невозможно было не радоваться! Леночка шла впереди. В лунном свете торос показался ей ледяным домиком, и она радостно вскрикнула:

— Миша! Как хорошо!

Это было ее первое «Миша».

Хорошая, непонятная. Что она делает сейчас? Почему перестала писать и Сергею? Почему Сергей вернулся из последней поездки к ней злой и задиристый?

Бродовский промерз в тамбуре, докурил папиросу и пошел в купе. В вагоне все спали. Было тихо, мерно постукивали колеса да изредка слышались гудки паровоза.

Поезд замедляет ход, множатся пути, начинает покачивать на стрелках, все чаще мелькают огни за окном — станция.

3

Каждый, кто хорошо знал Егорова, немало удивился бы, увидев его за покупкой акварельных красок, кистей, больших листов бумаги для рисования, цветных карандашей,

флакончиков с разноцветной тушью. Художественные способности Петра Аникановича никогда не простирались дальше умения неуверенными линиями изобразить домик или нечто весьма мало похожее на кошку. Это немного огорчало Егорова, считавшего, что электрофизиологу необходимо рисовать. Однако закупка художественных принадлежностей вовсе не означала решения совершенствоваться в трудном мастерстве художника. Задача Егорова гораздо прозаичнее — теперь все свободные вечера он трудится над составлением карт.

Прошло уже порядочно времени с того дня, когда Егоров впервые появился в лаборатории Титова. Теперь дела лаборатории настолько увлекли его, что он не мог представить себе работы над какой-либо другой темой. Что же касается «сверхпланового задания», то оно особенно интересовало молодого ученого. Немало свободных вечеров потратил Егоров, чтобы уяснить, почему люди, подвергшиеся в Браунвальде воздействию электромагнитных колебаний, получали столь различные поражения нервной системы, даже заболевали энцефалитом. Если поражения лобных долей коры или подкорковых центров, вызывающие летаргический сон, судороги, слепоту, различные нарушения психики и обмена веществ, можно было объяснить воздействием лучей на клеточные образования этих центров, то энцефалит… Казалось бы, типичное инфекционное заболевание…

Егоров изучал все, что так или иначе касалось этого заболевания. Посещал клиники, консультировался с виднейшими специалистами и, наконец, подошел к разгадке. Теперь он уверен: под влиянием электромагнитных колебаний снижается сопротивляемость организма против инфекционных заболеваний. Ведь главным условием заболевания является не наличие вирусов, которые, по-видимому, часто или всегда находятся в организме человека, а в ослаблении препятствий к проникновению этих вирусов в кровь, а из крови в центральную нервную систему. Вот по этим препятствиям и бьет в основном излучение. У людей, подвергшихся излучению, резко повышается проницаемость стенок сосудов.

Схема была проста и убедительна. Казалось, «загадка Браунвальда» решена. Но этого еще было мало.

«Допустим, — рассуждал Егоров, — что действительно приемлема такая схема, объясняющая сущность страшных опытов Рихарда Тиммеля и Кранге. А дальше? Разве браунвальдское дело похоронено навсегда вместе с его творцами? Где гарантия, что оно не возникнет где-то снова? Что если выводы, полученные в подземельях «объекта 55», будут использованы для электромагнитной агрессии? Но как вести поиски дальше? Ведь такие данные не публикуются. А вдруг удастся заметить хоть намек…»

Егоров с методичностью ученого продолжал подбирать и систематизировать факты. Он не пропускал ничего, что попадалось в литературе об энцефалите. Но в огромном количестве книг, журналов, газет, издающихся в различных частях света, не отыскивалось ничего, напоминающего страшные симптомы «болезней Браунвальда». Егоров все чаще ловил себя на мысли, что пора прекратить подбор материала. Его интерес к браунвальдскому делу стал ослабевать.

Все изменила напечатанная в одном прогрессивном журнале статья доктора Мирберга, которую случайно обнаружил Титов в библиотеке Петровского филиала.