Защита от дурака

Задорожный Владислав

ПЕРВОЕ ДЕЛО — УЛИЧИТЬ БРАТА

найти, поймать на слове, заклеймить

Клуб нонфуистов — не протолкнешься. Говорильня. Брат в сторонке. Кивнул. Жду.

ТОКОМ: вон там, там — без места, у стенки, норовит на цыпочки, шрамик над бровью (я на полянке, прижав к траве — в глаз), глаза птичьи, круглые, несерые! Завороженно: Фашка. Это, как шлем: мертво, ни одного голоса. Час, два — тишина — рты открываются — Фашка!

Толпа выходит вышвырнула в коридор. Я — неподъемный камень.

— Фашка!

— Ты?

Ударит? Ударь. — А она ласково улыбается:

— Как дела? Давно в Агломерашке?

Чужой, взрослый голос. Простой, заштопанный на груди комбинезон. У Додо пикантнее, у Мены

роскошнее. Откуда у меня это слово — пикантнее? Где я его подцепил? Не светится комбинезон. Забыла, как я ее…

ориентация на потребление рост квалификации попикантней

порыжергуд беззащитна но почему кварки путь реминисценция мы сидим во дворе она говорит что нисколько не обижается на меня и то не имело никакого значения просто мы были молодые и глупые

а ведь это было всего лишь полступени назад тогда для нее это имело значение если бежала в Агломерашку

— Ты не обижаешься на меня?

— За что? Ах, ты о том. Нет, я давно забыла. Это не имеет никакого значения. Просто мы были молодые и глупые. В жизни есть вещи поважней. А агломерата и агломератку должны связывать более крепкие узы — духовная общность. Поэтому твой поступок — ничто, он не мог обидеть меня. Ты не коснулся духовного.

а во взгляде ненависть ненависть ненависть мы ведь старые друзья говорит а глаза пустые птичьи, несерые пустые потому что меня в них нет

— Как тебе Агломерашка? — спрашивает Фашка. Я забыл, где встретил ее — у нонфуистов — и взахлеб:

— Потрясно! Нелепо, что я до шестнадцатой ступени маялся в проклятой Аграрке. Здесь — жизнь, здесь — гармония, здесь — счастье. Этот спокойный ровный серый цвет, эта величественная безразнообразная архитектура, эти несомненно, невозвратно, безызъянно умные агломераты и агломератки, этот ежедневный парад разума и величественная погоня за Ним, которая завершится грандиозным триумфом, все это взметнуло меня на невиданную высоту. Я вырос в эти дни и, клянусь, дорасту до настоящего коренного агломерата — дай срок!

— Из какой это брошюрки?

Оторопь. В глазах ее оторопь — даже ненависть отодвинула.

Пауза. Любовь беззащитна, говорит Брид.

— А ты, — едва собирая звуки в слова, продрожал я губами. — А ты разве не так приняла? Ты… нонфуистка?

— Бажан, мне кажется, что, если бы выпал случай, то ты снова сделал бы со мной… то же самое. Даже грубее, без чувства вины. Ты не вырос, ты — усох. Ты спрашиваешь, Агломерация? Смрадное ничтожество, спесивое, из-за выеденного яйца, место, где навалено много гладких вертикальных и горизонтальных поверхностей, где накоплено мириады вещей, ценностей и афоризмов. Это одна душная церковь, где молятся Ему, где ждут Его пришествия, где Того, светлого, заменили Этим, иссера-серым. Молись, новоблаженный Бажан, молись. Авось вымолишь себе честь лизнуть зад Ему, когда Он придет и снимет комбинезон… Нет, я не нонфуистка. Нонфуисты — дрянь. Одноглазые среди слепых. А я хочу быть двуглазой, трехглазой!

— Я обвиняю тебя… — слогами, рвано недопроизнес я.

— А я ошиблась и прошу прощения, — нагло усмехаясь, говорит Фашка. — Вина моя и только моя, воистину вина.

Мы стоим друг против друга Увидимся? Нет. Да? Нет. Да?

— Да. Ведь мы родные, и мне жалко тебя. Среди нас, небогатых, ты особенно беден. Я не хочу, чтобы ты усох.

Не понимаю ее. Ей бы меня возненавидеть.

* * *

Ежеступенный Парад Разума. Впервые — я.

Рядом шагает Брид, и я с восторгом пялюсь на его отглаженный лиловый комбинезон. У него какие-то неприятности, и он бурчит непонятное, бубнит всю дорогу до площади перед Оплотом:

— Жители Агло живут поразительно прекрасной жизнью. Большинству из них противна

их ежепопыточная работа, и они блаженствуют, потому что ради общего блага им выпало счастье преодолевать свое отвращение к труду и служить общему. Рано утром, когда они мучительно хотят спать, они бодро и радостно вскакивают, чистят свои гнилые кровоточащие зубы, съедают ту дрянь, которую им подсовывают на складах продуктов, бреются тупыми — Защита! — бритвами или намазывают лицо до неузнаваемости и спешат, чтобы не опоздать; потом одни трудятся до мозолей — единицы, другие слоняются по производствам и делают вид, что над чем-то усиленно думают; те и другие в определенный час идут обедать, в определенный час едут домой. И так — в течение десятков ступеней. Они никогда не задумываются: для чего они живут, ради какой такой цели встают, не доспав, и мчатся создавать материальные блага, почему вечера напролет смотрят ласкатели зрения и слуха, которые сами презирают и клянут за скучное однообразие; не задумываются, зачем женятся или выходят замуж, кроме животного желания и продолжения рода — то есть новых агломератов, которые, недоспев, побегут создавать материальные блага. Они не задумываются, почему они ради производства все новых и новых вещей — новых модных разновидностей того-то и того-то — отдают самое дорогое в жизни, а именно свое время. Тогда как: можно было бы производить разумный минимум вещей и отдавать время более важному, чем новая модель туфель, новый ласкатель или новый вид туалетной бумаги. Но они уже не могут остановиться и договориться о прекращении безумной возгонки вещей, о прекращении делания все новых агломерашей — для непонятной, бесцельной жизни, направленной только на все более совершенное самообеспечение вещами, шиманами, мебелью!.. Ты, Бажан, не слушай. Впрочем, ты шиша не поймешь — поэтому я тебе все это и говорю… Духовная Революция? Мы ее и не нюхали…

Мы с трудом пробивались сквозь толчею на площадь к Оплоту. Толпы были в сто раз больше, чем во время встречи нонфуистов. Площадь была единой сплошной толпой. Перед Оплотом были трибуны, перед ними — ряд лиловых. На трибунах много-много людей в диагоналевых комбинезонах — президенты. Они держались тройками, а тройки все время быстро перемещались по трибуне, которая была как бы огромной сценой.

— Брид, почему президенты не стоят на месте, а словно мелькают?

— Хотят спрятаться друг за дружкой. Каждый в тройке норовит спрятаться, и каждая тройка, в свою очередь, то же старается укрыться. Тройки, которые оказываются впереди проталкиваются внутрь. Они боятся ответственности. Это «танец президентов». А главное, мы никогда не знаем, кто какое решение принял и кому мы за него должны либо сторицей, либо в омут головой.

Все президенты были великолепны, их так много, что я не знаю, на которого смотреть.

— А вот тот, чубатый, — говорит агломераткин голос рядом, похоже, на ногах не держится.

Я ошеломленно оглядываюсь. С остервенением: кто? Но вокруг десятки агломераток — и все смотрят на толпу президентов с одинаково восторженным выражением лица. Очевидно мне послышалось.

Президенты — выступать. К микрофону — и говорить.

Я не все понимаю. Кое-чего не слышу. Голова трещит. Ура! Ох! Разум! В диагоналевых комбинезонах. Ура!

— …Окинем взглядом достижения Разума! Мы…

— … мы также положили конец многовековой борьбе агломерата с природой — мы загнали природу в Аграрку и в резервацию, где она медленно дотлевает и больше уже ничем не грозит агломерату.

— …мы высушили моря и превратили их в колоссальную свалку, видную далеко из космоса, мы превратили планету в Пустицу. Да здравствует Разум!

Толпа владеющих, подхватывая, закричала:

— Да здравствует Разум!

Толпы подвластных пророкотали: