Зашифрованный план (сборник)
Шрифт:
На столе у него белеет мраморная статуэтка — Ленин на охоте. Тоже не совсем обычно для старых и солидных кабинетов.
Я успеваю все это рассмотреть, пока он читает привезенное мною письмо.
Должно быть, он очень непосредственный человек. Перелистывая страничку, гудит сейчас же сдержанным смехом, от которого колышутся его плечи. Не стесняется постороннего!
Кончив чтение, доктор поворачивается с таким откровенным добродушием, что мне сразу становится очень хорошо.
— Порадовали вы меня весточкой от большого друга! Расскажите о нем подробнее.
Слушая, доктор наклоняет голову набок, иногда покусывает нетерпеливо ноготь, иногда, не глядя, нащупывает папиросу. У него сгорает спичка, он зажигает другую и не может поймать удобного момента, чтобы закурить, — так мешают мои слова.
Потом он долго расспрашивает о приисках, о Сибири. Довольный, веселый, вставляет свои замечания. Хороший он человек! Нет в нем растерянной меланхолии, нет ни злобности, ни убитости. Нашего времени он человек!
Я смотрю на часы — уже девять.
— Вы торопитесь? — спохватывается доктор. — И у меня ведь дела! — Он указывает на гору книг, придавивших диван. — Подбираю библиотеку для одного провинциального общества врачей. Все книгохранилища Ленинграда излазил… как крыса! Что делать? Общественная нагрузка!
Прощаемся мы очень тепло.
— Обязательно заходите, — говорит он, пожимая мне руку. — Запишите сейчас же мой телефон. Если нужно что, без всяких церемоний! Я считаю, что мы друзья.
…Ночные дома как скалы. Просекой в камне лежит улица. И завивается в ней голубым туманом даль…
Я еду туда, где кадриль электрических светлячков, где красные и зеленые стрелы прочерчивают грохочущий мрак. Воздушными кораблями выплывают огнистые трамваи и вспышками мигают автомобили…
Холодно. Стекла, оклеенные объявлениями, закутались в шерсть мороза. Со звоном, дребезгом, в толкотне и паре мчит меня вагон. Я тону в своих думах, поющих, как тихая музыка.
— Вечерняя газета! — лихо щелкает дверцей разносчик.
Невольно отвлекаюсь от своих мыслей и всматриваюсь в окружающие лица. Кто дремлет, а кто, как кажется, без мысли смотрит в окна, и все качаются.
Разные люди. Рядом сидит очень бледный человек в клетчатой кепке. Кусочки черных усов приклеились у него под носом. Он дремлет. Мне почему-то не верится в его сон…
Напротив меня — иностранец со смешливым птичьим лицом. О нем хлопочет знакомая девушка, учит по-русски.
— Не надо говорить «чистил руки», а «мыл»!
— О-о!
— Ну, скажите же что-нибудь.
— Папиросы, портной, едет!
Девушка хохочет. Очень доволен и иностранец, улыбаюсь и я.
— Проспект! — объявляет кондуктор.
Здесь мой «Олимп»!.. Со смутным чувством беспокойства вхожу я в стеклянные крылья вертушки у входа. В кармане еще раз нащупываю два последних полтинника.
— Вид, вид прежде всего! — думаю я. — Безмятежность, уверенность и чуть-чуть любезной наглости!
Первая — говорит, что ты при деньгах, второе — что ты гражданин со значением, а наглость… она почти всегда сопутствует в этих местах первым двум.
Ресторан расположился под цементными сводами в низких арках, словно в сточной трубе.
Перекресты табачных вихрей, шляпы и головы и столкновения лакеев. И вулкан оркестра, визжа, грохоча, извергается вверх, прямо в нависшие своды. Истошный рай!
В мои планы отнюдь не входило тотчас же занять себя столик и, бросив таким образом якорь, лишиться одного из полтинников.
Словно приглядывая место, проталкиваясь, извиняясь, я последовательно обхожу все закоулки гудящего зала.
Синяя шляпа с красным пером — где ты, мой маяк?!
Я занимаю столик на самом бойком месте — там, где лестница в гардероб.
— Бутылку пива, — говорю я официанту.
Рядом со мной уселись трое. Один с угловатым, точно из желтого камня, обитым лицом. Другой расплывшийся, чавкающий, вперемежку борода и мясо. Третьего, сползшего со стула, я не вижу за снопом бутылок.
…Краски передо мною линяют, шумная бестолочь становится скучной.
Время идет, а ее все нет и нет! Двенадцатый час. Дьявольщина, хоть за голову хватайся!
Неужели надул еврей? И пиво мое на исходе, и в мозг оно бросилось мрачным дурманом.
Но вот я срываюсь, со стула. Там, за шумным валом входящих, болтаются красным фонтаном перья. Вихрем я проношусь между столиками и направляюсь твердо к рампе, к огненному султану на синем черепе шляпки.
Она стоит спиной и разговаривает с подругой.
Я прямо, с ходу, говорю над ухом:
— Ниночка Шустрова?
Она с испугом оборачивается и вздрагивает.
Мне запомнились синие жилки на хрупких висках под нелепым взлетом окрашенных перьев.
Замедли я темпы своей атаки — и все пойдет прахом, — она попросту убежит! И я беру ее под руку с небрежной усмешкой. Она идет сразу, безвольно. Уже улыбается.
Мой второй полтинник и вторая бутылка пива!
— Здесь я не Нина, — говорит она тихо, когда мы усаживаемся. — Откуда вы знаете мое имя?
— Меня послала к вам ваша подруга, которая торгует на базаре…
— На базаре? — испуганно переспрашивает она. Недоверчивый взгляд обыскивает мое лицо. Она смотрит уже враждебно. Минута… и она бросается в толпу…
Все пошло прахом! Щеки мои пылают… Я бреду к выходу. У лестницы я вдруг замечаю Нину. Она сидит за столиком. К ней наклонился какой-то человек. Глазами она указывает ему на меня.
Я узнаю человека по черточкам фатоватых усов, по тюремной бледности. Узнаю недавнего своего соседа в трамвае.
7
Дома в Ленинграде как старые великаны-корабли. Кажется, что когда-то плавали они по всему миру, а теперь вот бесчисленным стадом сошлись сюда, на вечный якорь… Чем дальше я ухожу от проспекта, тем тише и строже становится их каменный строй, и за мной кувыркаются звуки моих шагов.
Улица расщепилась каналом. И дом разговаривает с домом через мерзлую Фонтанку шепотом заблудившихся снежинок. Они вьются и льнут к тихо шипящим фонарям. И чем плотнее мрак улицы, чем гуще и чаще летят снежинки, тем одушевленнее кажется мне сон домов в их ночной свободе…