Заслон(Роман)

Антонова Любовь Владимировна

— Позвольте, я только сегодня приехал из Сретенска. Я пришел к Вениамину.

— Он пришел к моему Беньке! Он пришел в мой дом, потому что мой дом уже становится не моим домом, и мой сын — не моим сыном. Значит, я уже не всеми уважаемый Лазарь Гамберг, а кто-то такой, что со мною стыдно поздороваться на улице и даже слушать меня зазорно.

— Лазарь Моисеевич, я этого не говорю и не думаю. Я с удовольствием вас выслушаю, но я не понимаю…

— Он меня не понимает! И Бенька мой не понимает тоже. Он, видите ли, окончил гимназию с золотой медалью, и он уже не понимает родного отца. Я ему сказал: «Беня, у тебя светлая, математическая головка, и ты должен стать зубным доктором или адвокатом.

Нужно знать свою выгоду, Беня». А он мне ответил… Знаете, что мне ответил мой Беня? Он сказал: «Я организовал Амурский Союз Молодежи, и я один из организаторов Амурского комсомола». Вот что он мне ответил, мой Беня. После этого я должен был выгнать его из своего дома, но я сдержал свой гнев и сказал ему так: «Одумайся, Беня! Старый Лазарь знает, что говорит: в комсомол идут те, кому нечего сегодня покушать и кто завтра станет искать в амбарах твоего отца, чем бы набить свой живот». Вот что я сказал своему сыну. А он… знаете, что он сделал? Он стал разглядывать свои ногти и засвистел, как на конюшне, а потом пришла мать и увела его, потому что она дрожит за него, как Альфа за своего Омегу, и потому, что к нему пришли эти… «товарищи»… И Беня мой ушел от меня, потому что с товарищами ему веселее.

— Почему вы так думаете? — возразил Алеша. — Комсомольцы решают очень важные дела.

— Да, у них важные дела! — взорвался старый Гамберг. — Очень, очень важные дела. Я это знаю распрекрасно и без вас. Эти дела начались в марте восемнадцатого, когда одни юноши надели красные повязки, а другие — белые. Эти дела начались в тот день, когда сына уважаемого доктора Хоммера принесли домой с пробитой пулей головой и мать бедного юноши, добрая Мария Яковлевна, плакала у его изголовья…

Алеша уже не слушал старого Гамберга. И хотя он по-прежнему глядел на теснившиеся вдоль дорожки уже тронутые заморозками георгины, мысли его были далеко. И Гамберг почувствовал это. Он сильнее вцепился в плечи Алеши холодными пальцами и закричал в самое ухо:

— Да вы, никак, спите?! — и горестно пожевал губами: — Не мечите бисера перед свиньями, да не попрут его ногами… — и закончил язвительно и горько: — А свиньи — это безумцы, не слушающие правильных речей. Идите же, — сказал он устало, — идите, вас ждут… — Он помедлил и добавил уже без тени сарказма: — ваши товарищи, — выпустил Алешино плечо и указал на распахнутую дверь.

Алеша взбежал на высокое крыльцо, пересек застекленную веранду и вступил в длинный коридор, по обеим сторонам которого тянулись белые, двустворчатые, плотно прикрытые двери. Он никогда прежде не бывал в этом доме. До недавних пор Гамберги жили замкнуто и богато. Решение пойти к Вениамину пришло внезапно, после встречи с Померанцем, но сейчас он уже сожалел об этом. Слыша за собой шаркающую походку старика и опасаясь, что тот втолкнет его в первую же попавшуюся комнату и продолжит свою полубезумную речь, Алеша распахнул ближайшую дверь и сразу же прикрыл ее за собою.

В ярко освещенной комнате находились трое. Они сгрудились у письменного стола и склонились над ним так низко, что головы их соприкасались. Когда один из них ненадолго выпрямился, Алеша увидел тонкий профиль и горячие глаза Вениамина. У него правильные, слегка надменные черты лица, и все же чем-то неуловимым он напоминает своего отца.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — сказал он резковато, — но ей-же-ей, я бы поискал другой выход! — Ему никто не ответил. Бородкин продолжал свой рассказ о событиях в Керби.

— Погоди, — прервал его темнорусый, сидевший спиной к двери, в котором Алеша сразу узнал по голосу Булыгу. — Я никак не пойму, чего добивался этот самый Тряпицын?

— Видишь ли, Саша, Советская Россия, Ленин, например, считают, что создание буферного государства

ДВР — временная мера, поскольку мы сейчас не в силах вести войну с Японией и должны все сделать, чтобы ее избежать или хотя бы отдалить. Тряпицын же считал, что эта война неизбежна и даже необходима…

— Безумие так мыслить! — крикнул гневно Гамберг. — Удариться в новую войну, когда на стороне панской Польши все союзники, а Япония только и ждет предлога, чтобы двинуть свои войска в Сибирь. Я бы пулю не пожалел на того, кто раздувает такое пламя!

— Но его все-таки расстреляли, — невозмутимо подытожил Саня. — А засиделись мы в Керби потому, что вначале народно-революционный комитет оказался малодеятельным. Его председатель Прокопенко показал себя, как бы это помягче выразиться?..

— А ты не смягчай, — сказал Вениамин, откидываясь на спинку стула и расстегивая медлительным движением ворот своей сатиновой рубахи. Он поднял голову и, увидев Алешу, не смог скрыть чувства досадливого удивления.

— Фу, черт, как ты напугал, однако! — воскликнул Вениамин и, громыхнув стулом, шагнул ему навстречу. — Каким тебя ветром задунуло? — спросил он, кладя на плечо Алеши руку чисто отцовским жестом.

— Шел вот… шел и зашел. Я вам помешал, Вениамин? — спросил Алеша, глядя снизу вверх своими светлыми, правдивыми глазами. Тот отрицательно покачал красивой, горделиво посаженной головой и тронул пальцами распахнутый ворот рубахи.

— Нисколько! Историческое мгновение: «бойцы вспоминают минувшие дни». Это приморские партизаны в прошлом и великие конспираторы в настоящем. Не то что мы с тобой, святая простота. Знакомься, работать вместе придется и… — он засмеялся, — приласкай их.

— Вот именно, приласкай нас, — подмигнув Алеше, полунасмешливо протянул Бородкин. Все вдруг засмеялись, задвигали стульями, чтобы усадить Алешу. И опять Алеша удивился, как заразительно весело, будто озорная девчонка, смеется человек с такой странной фамилией — Булыга. Но Вениамин уже снова склонился над картой.

— Так как же вы все-таки выбрались из Керби?

— Да честно сказать, не подоспей уполномоченный Амурского облревкома Днепровский с пароходами, груженными продовольствием, дело бы кончилось плачевно! Щи да каша — пища наша, знаете сами. Но когда этого нет…

— А тряпицынские поскребыши вас больше не тревожили?

— Была одна стычка у Горелого зимовья, есть такое прелестное местечко. Бандиты засели в чащобе и не миловали никого. Было их до полусотни, вооруженных до зубов. Командовал головорезами некий Павличенко. Ну, пришлось их ликвидировать…

— И ты участвовал в этом? — быстро спросил Гамберг и посмотрел на руки Сани, спокойно лежавшие на зеленом сукне стола.

— Ну и я тоже. Я что, святой? — Он вдруг заговорил о Комаровых. Алеша слушал его со смешанным чувством горечи и страха. И опять вспоминал, как Дуся прибегала к ним, когда была еще девушкой, как готовилась вместе с мамой к любительским спектаклям. А потом в Николаевске она сама создала Народный театр, ставила пьесы Островского и готовила к постановке «Дни нашей жизни» Андреева, по спектаклю уже не суждено было состояться. И всегда она была веселая и напевала какую-нибудь песенку.

— А знаешь, Игорь искал здесь этого Комарова, — сказал Сане Булыга. — Он ведь был фронтовым товарищем Всеволода Сибирцева.

Разговор стал общим, но Алеша не принял в нем участия. От зеленых изразцов голландки тянуло ласковым теплом, и у него стали слипаться глаза.

— Да ты, никак, спишь, Алексей? — Он тут же очнулся. Рука Вениамина лежала на его плече, и мягкие черные волосы щекотали разгоревшуюся щеку.

— Притомился, сердяга? — спросил не свойственным ему озабоченным топом Гамберг. — Может, приляжешь на мою кровать?