Заслон(Роман)
Шрифт:
— Начисто забыл, — ответил Алеша. — Буду помнить теперь, как мать твоя подполье открыла, а оттуда бандюги с ножами лезут.
— А вы не бандюги, нападать на мирных жителев?
— Да вы разве мирные? У вас и ребятишки за здорово живешь горло перегрызть могут.
— И перегрызут! Вы имя прикрылися, а то наши жжахнули бы гранатой — и ваших нет! Опосля разбирайся, кто на кого напал и все такое прочее.
Привели со связанными руками Ваньку и Федьку, потом еще двух каких-то типов, пойманных на болоте у самой деревни. Всей ватагой ввалились в кухню. Дверь была уже отперта. Марфа, увидев сыновей, запричитала:
— И что это на свете деется, не
И тут принесли Померанца. На высоком лбу — красная звездочка от револьверной пули. И хотя не было сомнений в его смерти, Алеша расстегнул ворот рубахи боцмана и приложил ухо к его груди. Она была холодной и безмолвной, и даже русалка, резвившаяся в ее золотистой поросли, как-то съежилась и потемнела.
— Кто это его? — полюбопытствовала Марфа.
— Твой, — ответил Саня. — Вот этот, — указал он на Федьку.
— Феденька, да рази ж так можно? — притворно разжалобилась Кузиха. — Несмышленое ты дитя, что теперь с тобой исделают! — «Несмышленое дитя» усмехнулось криво, уставилось глазами в пол. В дверях залы толпились другие несмышленыши, взъерошенные и торжествующие, что у Алеши в кровь расцарапаны ими руки.
Пришлось Марфе накинуть шубейку и вести Саню и Сашу к местной власти. Мужик спросонок долго не мог понять, чего от него хотят. Кузиха плакала и причитала, что на ее дом учинили нападение вот эти вот самые, а те, на кого она указывала, твердили, что нужны понятые, что все случившееся найдет отражение в акте, а бандиты, которые ими изловлены, получат по заслугам.
Сельсоветчик наконец оделся, расправил бороду, прихватил печать и, наказав Марфе, кого звать в понятые, напрямик, через болото, направился в дом своей односельчанки. Оказалось, что намерзшиеся ребята догадались растопить печку и даже нагребли в подполье чугунок картошки и поставили на огонь. А в подполье том обнаружили тайничок, в котором были и. винтовки, и гранаты и который бандиты впопыхах оставили открытым.
Снова, вместе с понятыми, полезли в подполье. Оно было отделано на славу: с нарами, которые предназначались вовсе не для хранения овощей. Но самое страшное открытие было сделано во дворе, в пустующей стайке. Прислоненный к стене и прикрытый японскими циновками, стоял замороженный труп молодого парня. Стоял он, видимо, уже давно. Кузиным было недосуг или лень отвезти его и спустить на Зее в прорубь.
— Ново-троицкий, — тихо ахнул один из понятых и потянул с головы шапку.
— Племяш мой, Сережка, — простонал другой. — Да как же он напоролся на них? А мы-то думали, он в городу на электростанции монтерит. Писем матери долго не шлет, дак это, мол, ничего, не беда, а оно, вишь, какое дело… — Из глаз катились слезы. Задрожали руки и у сельсоветчика. Ребята неотрывно смотрели на убитого. Это был их сверстник, невысокий, темноволосый, с милым, чуть скуластым лицом.
Все время, пока производился обыск, писался протокол, Марфа снаряжала в путь сыновей: складывала в узелки чистое белье, совала то кусок мыла, то банную мочалку, то теплые носки, кормила их жареной утятиной и жалостливо вздыхала и причитала о беззаконии, о том, как легко обидеть бедную вдову.
— Змея ты, Марфа, — не утерпел дядя убитого. — Змеища подколодная, и сыны в тебя пошли. Свалить твой змеиный выводок на болоте в кучу, облить керосином да поджечь! Такого пария загубили… Дорогу он твоим перешел?! Скажи за ради бога, в чем тут дело?!
— Не ведаю, о чем пытаешь, — поджала губы Кузиха. —
Это неслыханное бесстыдство лишило людей дара речи. А в кухонные окна уже заглядывало солнце, предвещая трудный и радостный для всех живущих день.
Амурский облком РКСМ принял решение поручить Александру Булыге район от станции Ерофей Павлович до Нерчинска, не подозревая о том, что это в корне изменит его дальнейшую судьбу.
Славная спутница Саши в его поездке из Владивостока в Благовещенск, Тамара Головнина, не поехала учиться в Москву. В Благовещенске она получила назначение в политотдел 2-й Амурской дивизии и отбыла на Забайкальский фронт. На этом же фронте был со своей стрелковой бригадой и второй спутник Саши, его двоюродный брат Игорь Сибирцев. Узнав о сожжении японцами старшего брата Всеволода и его боевых соратников Сергея Лазо и Алексея Луцкого, Игорь мужественно перенес утрату. Но когда ему предложили ехать в Москву учиться в Военной Академии, он ответил:
— Я не поеду на запад, пока на нашем Дальнем Востоке будет оставаться хотя бы один японец!
Саша тоже рвался на фронт, но он был моложе Игоря и Тамары, уступчивее, мягче… Однако первая же поездка в Нерчинск привела его не только к неожиданным открытиям и встречам, но и к решениям.
Раскрылась тайна пассажиров, севших на «Чайну» под Сунгарийским мостом. Младший из них — Буров — был теперь начальником штаба фронта. Бондарев командовал 2-ой головной бригадой. Политработником оказался скромный «кооператор» Павел Морозов — он же Борис Жданов. Но больше всего взволновала Булыгу встреча в пути с Тамарой. Девушка восторженно рассказывала о людях, которые ее теперь окружали.
Потом, когда они уже расстались, Саша смотрел на мелькавшие за окном чуть притрушенные снегом сопки и, морща лоб, что-то мучительно припоминал.
«Есть время собирать камни, есть время и бросать их», — пришли ему вдруг на память слова древнего Екклезиаста. Сумрачные глаза Булыги посветлели. Да, это время для него уже наступило.
Приползший поздним вечером поезд, пыхтя, остановился у Благовещенского вокзала. Булыга вошел в зал ожидания, глянул мельком на своих недавних попутчиков, поудобнее устраивавшихся на жестких диванах, чтобы скоротать здесь ночь, и направился к выходу в город.
— Эй, парень, — неслось ему вдогонку, — на улицах-то шалят ночами!
Тронув в кармане наган, он весело отшутился:
— А мы сами с усами, — и вышел на пустынную привокзальную площадь. Здесь было темно и бесновался ветер. Вдоль Садовой улицы гудели тополя, мигали редкие фонари. От нее веером расходились узкие улочки Забурхановки и Горбылевки. Друзья Саши временно помещались на 3-й Забурхановской, или, как они ее именовали в шутку, «Третьей авеню». Путь туда неблизкий.
За оконцами белых мазанок билась и трепетала неведомая ему жизнь. Стлались над низкими крышами легкие дымки. Неужели судьбой снова уготован вечер в обществе Лысачихи? А так много нужно рассказать своим мушкетерам. Настасья Карповна, женщина по натуре добрая, станет опять сокрушаться, что он «тонок, как хворостиночка», что тужурка у него хоть и стеганая, да коротка, что фуражка исхлестана дождями и ветрами, а ботинки, хоть и крепкие, но в зиму им несдобровать. Вообще-то жилось ему… Даже презиравший нежности и сентименты Вениамин, задержав как-то на нем рассеянный взгляд своих агатово-черных глаз, неожиданно сказал: