Затерянная улица
Шрифт:
— Если вам безразлично, сестра моя, я хочу взять вот эту!
Монахиня едва сдержала удивление, но тут же умилилась при мысли, что у этой простой женщины под грубыми манерами скрывалась чуткая душа, ибо она выбрала самое обездоленное существо в приюте, ту, которую никто не хотел брать. Настоятельница позвала:
— Мария!
Сирота подошла неуклюжей походкой, волоча ноги. Вблизи она оказалась еще более безобразной: костлявое лицо, маленькие, глубоко сидящие зеленоватые глаза и огромный, как у животного, рот. Черные прямые волосы закрывали ей лоб до самых бровей. Мамаша Жозафат спросила у Марии, сколько ей лет, заставила ее повернуться в одну, другую сторону и наконец заявила о своем полном удовлетворении. Она приказала девочке сложить свои вещи, и вскоре они
На следующий день, в воскресенье, мамаша Жозафат привела свою приемную дочь в церковь к обедне. После службы, все же несколько ущемленная неприглядным видом своей воспитанницы, она представила ее собравшимся на паперти прихожанам, буркнув:
— Ну вот, это Мария, я взяла ее из монастырского приюта!
Люди уставились на девочку разинув рты, ошеломленные ее уродством. Раздались насмешливые восклицания, многие хохотали, а какой-то мальчишка принялся визгливо выкрикивать:
— Поглядите-ка на Марию приютскую! Вот она какая, Мария приютская!
Это прозвище так за нею и осталось. Впрочем, казалось, что насмешки ее мало трогали. Ведь с давних пор, сколько она себя помнила, она никогда не слыхала от людей слова сочувствия или ласки. Так она и жила, замкнувшись в себе, и никто не мог сказать, какие мысли шевелятся за ее узким лбом.
Старики Лепин не были злыми людьми. Они обращались с Марией с тем же грубоватым безразличием, с каким относились друг к другу. Вначале они были вынуждены для виду посылать ее в школу. Но однажды под предлогом простуды они оставили ее дома, и мамаша Жозафат стала посвящать ее в свое ремесло. Девочка очень скоро усвоила его нехитрые тайны. Обладая лошадиным здоровьем, Мария не гнушалась никакой работой. Никто в деревне не мог лучше ее накрахмалить или выстирать тонкое и вышитое белье. Заказчиков все прибывало. А Мария с утра до вечера, засучив до локтей рукава, без устали стирала, мылила, отжимала, согнувшись над корытом. Едва успев закончить стирку, она уже подносила к щеке нагретый утюг, чтобы убедиться, достаточно ли он горяч, и принималась энергично гладить.
Так прожила Мария до тридцати четырех лет, молчаливо, с неспокойным выражением лица. Когда она не работала, то казалось, что она не знает, куда девать свои длинные, красные, изъеденные содой руки. Никто никогда не слышал, чтобы она смеялась. Если она и бывала довольна, то лишь когда после тяжелого дня подходила к только что развешанному ею чистому белью, которое пахло свежестью и раздувалось на ветру точно маленькие сверкающие белизной паруса, — тогда выражение ее лица становилось мягким и можно было услышать, как она напевает глухим, слегка гортанным голосом монотонную мелодию из трех нот.
Никто никогда не влюблялся в нее. Она была слишком безобразна. Мамашу Жозафат радовало это обстоятельство. Теперь она могла без страха смотреть в будущее. С тех пор как житейские заботы не терзали ее больше, она почувствовала прилив сил, как в годы молодости. Сбережения росли. Теперь старики могли позволить себе жить лучше, но они так долго во всем себе отказывали и во всем себя урезывали, что потеряли вкус тратить деньги.
Когда Ансельм Луазо, собравшийся в Соединенные Штаты искать счастья, стал распродавать с аукциона свое имущество, старики Лепин решились купить у него корову. Это было из ряда вон выходящее событие.
В награду за труд мамаша Лепин водила Марию два раза в год в лавку, торговавшую тканями, и выбирала отрез черной саржи, из которой девушке шили наглухо закрытое платье с длинными рукавами. Летом саржа заменялась ситцем в цветочках.
Дни проходили один за другим, один как другой. Казалось, Мария Приютская так и проживет всю свою жизнь одинокой в маленьком сером домике стариков Лепин. Но как часто судьба стучится в дверь, когда меньше всего ждешь!
В поселок возвратился сын Туана Ланглуа — Патриций, парень сорви-голова, которому было не по душе обрабатывать землю, вот он однажды и нанялся слугой на почтово-пассажирское судно Канадского пароходства. Теперь он вернулся в свой родной приход, уж очень ему не терпелось похвастаться своими похождениями, пустить пыль в глаза. Он прибыл не один, его сопровождал приятель Кюрли Бошан. Кюрли ходил по всем морям и был бесшабашным малым. Небольшого роста, с гривой вьющихся волос точь-в-точь Иоанн Креститель, он устремлял на людей несколько наивный неморгающий взгляд. Девушки с удовольствием на него оглядывались. Ходил он вразвалку. От матери-ирландки он унаследовал мрачный, задиристый характер. Когда гнев охватывал его, он становился опасным, пускал в ход кулаки, бормотал что-то на своем родном языке или сотрясал воздух градом кельтских ругательств, и жители Сент-Панкраса, хотя и не понимавшие ни слова, слушали матросскую брань как завороженные, как будто из уст его слетали магические заклинания. Что же касается самого Кюрли, то он свысока относился ко всем людишкам поселка и с презрением смотрел на деревенских красавиц. Посудите сами, он знал черных как смоль негритянок, девушек с желтой как лимон кожей, индианок…
И кто бы мог подумать, что этому бывалому моряку вдруг приглянется Мария Приютская!
В первый раз Кюрли увидел Марию в воскресный день, когда она выходила из церкви после вечерни. Она шла быстрым шагом, как всегда волнуясь при мысли, что ей предстоит пройти мимо живой изгороди молодых насмешников, нарочно собиравшихся здесь пошутить над девушками. Ее смятение было настолько велико, что, поравнявшись с ними, она споткнулась и молитвенник, который она держала в руках, выскользнул у нее из рук и упал на тротуар. И тут глазам присутствующих предстала удивительная картина. Кюрли, болтавший по своему обыкновению с приятелями, резко прервал разговор, хладнокровно смерил девушку взглядом с головы до ног и медленно, вразвалочку приблизился к сироте. К всеобщему изумлению, он нагнулся, поднял молитвенник и собрал ей рассыпавшиеся страницы с изображениями святых. Затем, подав руку Марии, он предложил проводить ее до дому. Боясь какой-нибудь новой каверзы, она покорно дала увести себя.
В продолжение всего пути Кюрли настолько оглушил ее потоком своего красноречия, что ей не пришлось и слова вымолвить. Когда она толкнула калитку у дома стариков Лепин, Кюрли вошел следом за нею, хотя она и не пригласила его. Он расселся на кухне и стал болтать со стариками, без конца рассказывая им о своих долгих странствиях. Мария оставалась все время молчаливой, но, видимо, упивалась его словами. Когда настало время ужина, она поднялась и поставила на стол четыре прибора. Моряк ел как волк, потом он выкурил трубку и с наступлением сумерек ушел… После его ухода Мария вышла из темного угла, где она просидела весь вечер. Когда она наклонилась над лампой, чтобы подкрутить фитиль, старики с удивлением уставились на нее — таким необычным блеском сверкали глаза девушки.
Назавтра Кюрли снова зашел к ним, заглянул он и на следующий день. Явившись в третий раз, он предложил Марии выйти за него замуж. Мамаша Жозафат сделала все, что могла, чтобы помешать своей приемной дочери ринуться в такую авантюру. Но Мария упорно стояла на своем. В конце концов старухе пришлось дать согласие. Ее немного утешало сознание, что во время долгих плаваний мужа Мария останется с ними. Со свойственной крестьянам хитростью, чтобы и потерять не все и заткнуть соседям рты для злословия, она показала себя великодушной и за свой счет устроила для новобрачных свадебный ужин. Неделю спустя Кюрли отбыл на грузовом пароходе, отправлявшемся в воды Китая.
Опять наступила серая, полная тяжелого труда жизнь. Но Мария была уже не та. Когда ей казалось, что никто не наблюдает за нею, взгляд ее становился мечтательным и полным изумления, как будто невыразимо прекрасное видение вдруг посещало ее! И окружающие часто могли слышать, как она напевает свою незатейливую монотонную песенку из трех нот.
Кюрли целыми месяцами пропадал в далеких краях, а в одно прекрасное утро снова вышагивал по поселку своей раскачивающейся походкой. Располагаясь в доме как хозяин, он переворачивал все вверх дном, напивался, придирался к старикам, бил жену. Мария рабски прислуживала ему — она только и жила его внезапными наездами. И он вновь и вновь возвращался.