Завеса
Шрифт:
О, если бы из этой тьмы смертного прозябания открылась куда-то дверь.
С музыкой, без музыки.
Опять пришла на память строка Мандельштама, услышанная от Ормана, – «Но музыка от бездны не спасет».
Дверь же походила на фальшивые, нарисованные Микеланджело в капелле Медичи во Флоренции – двери в загробном мире, никуда не ведущие, лишь манящие биться в них головой.
Цигель старался отвлечься: вспоминал лучшие минуты жизни, пытаясь их ставить рядом, как тома на библиотечных полках. Они дышали счастливой бестолковостью подростка, с подглядыванием в туалет во дворе за соседкой Зойкой и ощущением
Однажды, всего однажды, на плавном переходе со сна в тонкий флер дремоты, засосало под ложечкой, и он ощутил такой наплыв сладостной свободы, сродни лишь высшему пику любви в момент извержения семени, что, показалось, еще миг, и его не станет. Но это не пугало, это ощущалось, как выплеск неожиданного счастья, как свершение строки Тютчева – «дай вкусить уничтоженья…»
Волна прошла, веяние сникло.
Цигель посмотрел внимательно под себя.
Постель была суха.
Эти бесконечные переходы от сна к реальности ужасно изматывали. Внезапно приходил на память увиденный давным-давно спектакль польского театра «Преступление и наказание», где сам режиссер Адам Ханушкевич играл Раскольникова. Убийство старухи происходило за занавеской, безмолвно, с метанием теней. Но затем Раскольников выходил из-за Завесы и мыл топор во всамделишном ведре, из которого выплескивалась вода. В этом неожиданном резком и узком переходе от виртуальности к реальности пылилась, изводилась, шла прахом жизнь Цигеля.
В камере лежал Танах, книжечка карманного формата.
Осторожно, острожно он начал читать «Псалмы» Давида.
Один из тюремщиков, верующий, в ермолке, наконец-то разжал губы и сказал, что псалмы читают с покрытой головой.
Миг, когда он накрыл макушку ермолкой здесь, в камере, показалось, сменил все содержание его присутствия в реальности, куда вторглась остро ощутимая толика сна, мощь невероятного по силе текста.
Казалось, до этого мига он был без царя в голове, теперь же кающийся царь по имени Давид, вымаливающий у Господа прощение, ощущался вторым «я» в душе Цигеля.
В каменном мешке легко слиться с любым существом – будь то царь или даже – Бог.
И в то же время в этой слитности он, как никогда раньше, ощущал отъединенную, полную самой собой свою личность, ту, подобную твердой косточке собственную сущность, которую у него никто и никогда не сможет отнять. Эта наполнение самим собой могло возникнуть только в неволе, в каменном мешке. Это было новое, впервые в его жизни пришедшее и ощущаемое чувство, и неясно было, откуда оно явилось – от чтения ли «Псалмов» и удивления тем, как ясно и исчерпывающе его знание иврита, о котором он раньше не подозревал. Или от самой его пытающейся проснуться души, и этим напряженно не разрешающимся желанием приносящей боль в груди.
Нет, он отчаянно сопротивлялся душе, склоняющейся к вере. Он не хотел походить на уголовников – грабителей и убийц – возвращающихся в тюрьме к вере, носящих ермолки и отращивающих бороды.
А что? Он разве не ограбил самого себя, страну, которая дала ему приют и заработок? Разве он не косвенный убийца? Ведь все, им сделанное, не походило на вегетарианские игры.
Но что-то в этом быстром обращении к вере было от корысти, фальшивой игры с собственной душой, еще более отдаляя ее от абсолютного
Снилось: ведут его долгим, нескончаемым – в восемнадцать лет времени – тоннелем. Казалось бы, он жив, но такую пытку медленного движения к свету в конце тоннеля невозможно выдержать. Он терял сознание и, приходя в себя, ударялся о стены, неровные, с неожиданными выступами. Он был весь в ссадинах, спотыкался, падал, но неумолимые руки или клешни невидимых ведущих не давали ему ни на миг остановиться.
Он уже во сне понимал, что все это ему снится, но не мог выпутаться из липкой паутины сна.
Внезапно понял, что, подобно пытке дыбой, распятием, электрошоком, водой и огнем, есть пытка движением.
Он просыпался, попадая в новый сон, пропадая в нем, ожидая, как спасения, ржавого звука открывающейся двери, но она была недвижна, как нарисованная Микеланджело дверь, за которой Цигель был погребен заживо.
Но бывало, шла полоса снов неким иным, пленяющим легкостью дыхания и раскованности, миром.
Быть может, в этой длящейся недвижности, в этой особой материи, вырабатываемой существованием в каменном мешке, и открывается особым светом и приятием иной мир, который не просто кажется действительным, а намного реальней окружающей действительности? Надо лишь освободить его от пелен нашей слепоты и неколебимой уверенности в том, что мы знаем истину.
Цигель все чаще ловил себя на том, что рассуждает в стиле Ормана, который раньше, на свободе, раздражал его излишней самоуверенностью.
Здесь же, в каменной ловушке, ему это ужасно не хватало.
ОРМАН
Мерзкое гнездо за стеной
Орман почти сразу заметил исчезновение Цигеля.
– Куда делся ваш муженек, – стараясь быть ненавязчивым, осторожно спросил он жену Цигеля Дину.
– Уехал в длительную командировку в Америку, – ответила Дина, но Орман заметил, как она отводит взгляд и голос ее немного дрожит.
Через три месяца, услышав сообщение по радио и прочитав в газете «Едиот Ахронот» – «Последние известия» – обширную статью о пойманной «важной птице», резиденте советской, а затем русской разведки Цигеле по кличке «Крошка Цахес», ушам и глазам своим не поверил.
Выходило, что буквально рядом проживал человек, который уже в Израиле, с 1977 года, восемнадцать лет занимался шпионажем в пользу КГБ, то есть, только подумать, имел прямой канал с теми, которых Орман считал отбросами человечества. Более того, был пастырем шпионского стада. Шутка ли, резидент.
Несомненно, именно Цигель передавал туда все его, Ормана, статьи, размышления и то, что их особенно интересовало: откуда он знает так подробно о подземных городах. Их ограниченный мозг не мог просто себе представить, что человек может все это увидеть в воображении, и потом сам искренне удивиться, насколько это похоже на реальность.
Получалось, что на расстоянии считанных шагов, на два этажа выше, по сути, впритык, за стеной, эти мерзавцы свили гнездо. Это не давало покоя Орману по ночам. Так опростоволоситься, ничего не замечать. Неужели и Берг не знал? Да, что за глупость: откуда он мог знать?