Завеса
Шрифт:
Только Он предвидел непрекращающийся спор о вечности и неистребимости Книги.
И все же потрясает, как соединяется в лазерный пучок родник идей, умение ремонтировать старые корабли, смелость взять на себя пробивший время молниеносный миг судьбы и провозгласить до сих пор не существовавшее государство?
Что ощущал этот человек по имени Бен-Гурион?
Выстраивал ли он логическую цепь аргументов, ни в одном звене не вызывающих возражения, но в целом абсолютно не убеждающих?
Ощущал ли он себя сновидцем, как и Орман?
Только ли на мир сновидцев
Все эти размышления, да еще связанные с возникновения государства Израиль, самому Орману казались досужим вымыслом незагруженного реальностью ума.
И, тем не менее, через все это прошел феномен, обернувшийся этой страной, рожденной столкновением и слиянием иудейства времени в четыре тысячи лет с иудейством места в более чем сто лет.
Именно об этом была первая глава книги Ормана, завершающаяся размышлениями над «Псалмами» Давида, как осью гениальной печали, пронизывающей духовное пространство человечества и кристаллизующей единое духовное поле.
Задавшись целью создать это «поле», Орман понимал, что это сразу вызывает ассоциацию с теорией единого магнитного поля Эйнштейна, на которой этот величайший человек эпохи сломал зубы.
Это была опасная затея – построить единое духовное поле.
Всякая постройка пахла системой, упорядоченностью, и уже в этом несла развал, сама расшатывала собственные конструкции, как Вавилонская башня, рвущаяся в небо без достаточного основания, в буквальном смысле этого слова.
Но Слово-то оставалось, и текстуальность мировой культуры прорастала из Священного Писания, Великих комментариев к Торе, каббалистической книги «Зоар».
Это было открытием: история общества, его реальности и духа, может быть прочитана.
А на этой земле миф опережал реальность.
Это привело к пониманию человеческой культуры, как единого текста.
И каждый новый текст, – вот и эта книга Ормана – менял общий духовный баланс мира, согласно Анри Бергсону.
Настоящее не подлинно, ибо в миг переводит будущее в прошлое.
Авторитет текста строится ступенчато во времени, опираясь на другие тексты, которые уже обрели авторитет.
Опасность в том, что часто авторитет заменяет и подменяет истину.
Разве художественное произведение не является полем, где сталкиваются три противоборствующие силы: намерение автора, понимание читателя и сама структура текста.
Противоречивость человеческого сознания – главное действующее лицо мировой истории и культуры.
Суд над философией
Никто серьезно не задумывался над тем, какую страшную роль в жизни человеческих масс, в развращении человеческой души, в умении выдать ничем не доказанные постулаты, заведомую ложь, как бы во спасение, а, по сути, на гибель, заушательство, уничтожение, сыграла философия – чисто теоретическая наука.
Она, по определению Ормана в его книге, оказалась хлебом насущным всех диктаторов, палачей, маньяков.
Ее непререкаемость
Сотни миллионов ни в чем не повинных людей поплатились жизнями во имя, казалось бы, логически выверенных концепций, на деле оказавшихся прямым путем к варварству, по сравнению с которым то, что называлось в истории варварством, выглядит детской игрой.
Даже сегодня мало кто из нас представляет, как разрушительную роль сыграла, положим, почти целый век стоящая за нашими спинами философия марксизма-ленинизма, незаметно, исподволь диктующая всем и каждому лишь страхом, заменившим не какую-то истинную мудрость, а простое естественное понимание жизни.
Внезапно перед глазами Ормана возник Цигель, в последнее время переставший посещать его сны. Лишь иногда, когда во сне неизвестно почему возникал мостик Вздохов тюрьмы в Венеции или открытые туристам пропахшие плесенью камеры замка Сан-Анджело в Риме, являлся и Цигель проводником по этим застенкам преисподней, подобно Вергилию, ведущему Данте по Аду.
Веселье, быть может, было тут неуместно. Ведь Цигелю предстояло еще долго пребывать в гибельной яме. И все же, Орман рассмеялся, вспомнив, как неизменно услужливый Цигель в те дни, когда они вселились в свои квартиры, вызвался побелить ему кабинет при помощи пылесоса, объявив себя специалистом в этой области. Он обвязался платком, шагнул в кабинет, закрыл дверь. Пылесос ревел, примерно, четверть часа. Затем Цигель вышел весь залепленный известкой собственной активности, так, что глаз не было видно. На стены ничего не попало. Кажется, в этом выразилась вся машинерия оставленного ими в те года социализма-коммунизма, примыкавшего к более раннему времени астматической романтики – брать жизненный пример, к примеру, «с товарища Дзержинского», основателя самой страшной человеческой мясорубки ХХ-го века.
Когда философия изрекается устами палачей, даже если у них всего одна мозговая извилина, любое человеческое существо вытягивается по стойке смирно.
Более низко человечество, считающее себя семьей разумных существ, не падало, если не считать это просто массовым безумием, от которого, даже очнувшись, человечество по сей день не может прийти в себя.
Невероятен феномен, как самые отпетые палачи изъяснялись с жертвами по-философски, доказывая им, что, согласно марксизму или национал-социализму, их необходимо расстрелять во имя светлого будущего.
Все это, кажущееся наивным умам уже пройденным и осужденным этапом, висит, затаившись, над нашим будущим, и один Бог знает, что нас еще ждет.
Ужасные бездны открыты, ждут своего часа, и невозможно их извести под корень.
И все же, каждое нестандартное мышление подобно вихрю, продувающему тысячелетия. Оно заново нащупывает скалы, вершины гор, глубь морей, и выдувает балласт обветшавших идей, песок отработанных мыслей.
В мире философов циркулируют ветры Платона, Шопенгауэра, Бергсона, и философы ощущают эти ветры, вылепляющие их лица в замершей среде, в недвижном воздухе.