Завтра была война (сборник)
Шрифт:
Класс загудел, когда Валентина Андроновна этого не ожидала. Он молчал, когда она говорила о Люберецкой, молчал, когда намекнула на Шефера и слегка проехалась по Искре Поляковой. Но при первом же намеке на директора класс возроптал. Он гудел возмущенно и несогласно, не желая слушать, и Валентина Андроновна прибегла к последнему средству:
– Тихо! Тихо, я сказала!
Замолчали. Но замолчали, спрятав несогласие, а не отбросив его. Валентине Андроновне сегодня и этого было достаточно.
– Вопрос о бывшем директоре школы решается сейчас…
– О бывшем? –
– Да, о бывшем! – резко повторила Валентина Андроновна. – Ромахин освобожден от этой должности и…
– Минуточку, – смущаясь, вмешался райкомовский представитель. – Зачем же так категорически? Николай Григорьевич пока не освобожден, вопрос пока не решен, и давайте пока воздержимся.
– Возможно, я не права с формальной стороны. Однако я, как честный педагог…
Ей стало неуютно. Она уже оправдывалась, а не вещала, и класс заулыбался. Заулыбался презрительно и непримиримо.
– Прекратите смех! – крикнула Валентина Андроновна, уже не в силах ни воздействовать на класс, ни владеть собой. – Да, я форсирую события, но я свято убеждена в том, что…
Распахнулась дверь, и в класс влетела Зина Коваленко. Задыхалась – видно, бежала всю дорогу, – затворила за собой дверь, привалилась к ней спиной, широко раскрытыми глазами медленно обвела класс.
– А Люберецкая? – спросила Валентина Андроновна. – Ну, что ты молчишь? Я спрашиваю: где Люберецкая?
– В морге, – тихо сказала Зина, сползла спиной по двери и села на пол.
Глава 8
В дни, что оставались до похорон, никто из их компании в школе не появлялся. Иногда – чаще к большой перемене – забегал Валька, а Ландыс вообще куда-то пропал, не ночевал дома, не показывался у Шеферов. Артем с Пашкой долго искали его по всему городу, нашли, но ни родителям, ни ребятам ничего объяснять не стали. Они почти не разговаривали в эти дни, даже Зина примолкла.
Следствие уложилось в сутки – Вика оставила записку: «В смерти моей прошу никого не винить. Я поступаю сознательно и добровольно». Следователь показал эту записку Искре. Искра долго читала ее, смахнула слезы.
– Что она сделала с собой?
– Снотворное, – сказал следователь, вновь подшивая записку в «Дело». – Много было снотворного в доме, а она – одна.
– Ей было… больно?
– Она просто уснула, да поздно спохватились. Тетя ее аккурат в этот день приехала, видит, девочка спит, ну и не стала будить.
– Не стала будить…
Следователь не обратил внимания на вздох. Полистал бумаги – тощая папочка была, писать-то нечего, – спросил, не глядя:
– Слушай, Искра, ты же с ней все дни вместе – вот тут твои показания. Как же ты не заметила?
– Что надо было заметить?
– Ну, может, обидел ее кто, может, жаловалась, может, что говорила. Припомни.
– Ничего она особенного не говорила, ни на кого не жаловалась и никого не обвиняла.
– Это мы знаем. Я насчет обид. Ну, понимаешь, так,
– Ничего не было, все спокойно. В Сосновку накануне ездили… – Искра впервые подняла глаза, спросила с трудом: – А хоронить? Когда будут хоронить?
– Это ты у родственников спроси. – Следователь дописал страничку, подал ей. – Прочитай и распишись. Тут. «Дело» я закрываю за отсутствием состава преступления. Чистое самоубийство на нервной почве.
Искра пыталась сосредоточиться, но не понимала, что читает, и подписала, не дочитав. Встала, пробормотав «до свидания», пошла.
– А насчет похорон ты у родственников узнай, – повторил следователь.
– Нет у нее родственников, – машинально сказала она, думая в тот момент, что во всем виноват Люберецкий и что было бы справедливо, если б он немедленно узнал, как погубил собственную дочь.
– Я же говорю, тетка приехала.
На улице ждали Лена и Зина: их тоже вызывали, но допросили раньше Искры. Они стали рядом, ни о чем не спрашивая.
– Пошли, – сказала Искра, подумав.
– Куда?
– Тетя ее приехала. – Искре было трудно выговорить имя «Вика», и она бессознательно заменяла его местоимениями. – Следователь сказал, что насчет похорон надо у родственников узнать.
Зина тяжело вздохнула. Шли молча, и чем ближе подходили к знакомому дому, тем короче становились шаги. А перед подъездом затоптались, нерешительно переглядываясь.
– Ох, трудно-то как! – еще раз вздохнула Зиночка.
– Надо, – сказала Искра.
– Надо, – эхом повторила Лена. – Это в детстве – «хочу – не хочу», а теперь – «надо или не надо». Кончилось наше детство, Зинаида.
– Кончилось, – грустно покивала Зина.
Они еще раз глянули друг на друга, и первой к дверям пошла Искра. Ей тоже было трудно, тоже не хотелось сюда входить, но она лучше всех была подготовлена к подчинению короткому, как удар, слову «надо».
И опять никто не отозвался на звонок, никто не шевельнулся там, в наглухо зашторенной, дважды опустевшей квартире. Только на этот раз Искра не стала оглядываться в поисках поддержки, а толкнула дверь и вошла. Могильная тишина стояла в квартире. Тускло светилось в полумраке старинное зеркало, и Зина впервые посмотрела в него равнодушно.
– Есть здесь кто-нибудь? – громко спросила Искра.
Никто не отозвался. Девочки переглянулись.
– Нет никого.
– Этого не может быть. Когда уходят, запирают дверь.
– Теперь все может быть…
Искра осторожно заглянула в столовую: там было пусто. Пусто было на кухне и в спальне отца; остались опечатанный кабинет и комната Вики, перед которой Искра замерла в нерешительности.
– Ну чего ты боишься? – вдруг злым шепотом спросила Лена. – Ну давай я войду.
И отпрянула: на кровати лежала женщина. Лежала на спине, странно вытянув торчащие из-под платья прямые, как палки, ноги. Неподвижные руки ее крепко прижимали к груди фотографию Вики: они хорошо знали эту окантованную фотографию.