Завтра утром, за чаем
Шрифт:
Нет, смешно было гадать, как это все будет выглядеть.
В самый момент ухода у меня отлетела на пиджаке пуговица, папа разворчался, что ему надоело при полном параде ходить из угла «угол по собственной квартире, и ушел, сказав, что ждет меня внизу. Мама в какой-то диком, сумасшедшем темпе (о-оп-ля! – и готово) пришила мне пуговицу и подтолкнула к двери.
Я вышел из квартиры на площадку. Она велела мне остановиться, стать ровно, и еще раз с порога быстро и внимательно оглядела меня, и в ту секунду, когда я
– Я очень боюсь за него! – быстро сказала она. – Мне очень неспокойно за него, Митя! Такое чувство, будто что-то должно случиться… нет, не на свадьбе, а вообще. Это выдумки, я знаю, но мне очень за него неспокойно, – говорила она почти скороговоркой. – Смотри, чтобы ему было там весело, – говорила она. – Чтобы… – И вдруг голос ее на половинке какого-то слова сломался, хрустнул, как стеклянная палочка, и остальное она договорила ровно и спокойно. Тут же она, как и секунду назад, подтолкнула меня, и меня понесло по лестнице вниз, наполненного совершенно другим зарядом, чем был только что, совершенно другим.
Я катился вниз и, странное дело, думал вроде бы о другом, вовсе не о том, что она мне сказала. Я понял вдруг, догадался, что вот уже неделю, а то и больше, совсем не мучаюсь так сильно, как это было, не переживаю, что же мне выбрать – папу или, так сказать, науку: по любым причинам я, как видно, не мог сам решить проблему семнадцатой, да и вообще все смешалось, перепуталось во мне, может быть, я просто устал – и вот теперь, после ее слов, все, что меня мучило, вмиг опять вернулось, ударило меня, вошло в меня, как гвоздь в доску, – действительно, будто мне внезапно поменяли кровь.
«Амфибия» урчала, когда я спустился, и как только я сел, папа сразу же взлетел и, развернувшись, погнал в сторону центра.
– А как это в традиционно-старинном стиле? – спросил я. – Ты знаешь?
– В общих чертах, – сказал он. – Читал где-то.
– Интересно хоть?
– Вполне.
– Ну, а чем отличается?
– Как тебе сказать. Ну, прежде всего, стол один, общий, все сидят в определенном порядке: жених, слева от него невеста, с обеих сторон от них – родители, ее – справа от него, его – слева от нее.
– Юриных не будет, – сказал я. – Ты слышал? Они же на Днестре-четвертом работают, а там вдруг, он говорил, сезон бурь начался раньше времени, им не вылететь.
– Значит, там будет сидеть какое-нибудь важное лицо, особый гость, после – всякие родственники, потом друзья – кажется, так, точно я не помню.
– И все?
– Кажется, да. Вроде бы кто-то еще управляет свадьбой, какой-нибудь специальный человек из друзей. Произносятся тосты – за невесту, за жениха, за их родителей… Оставайся
Он плавно посадил «амфибию» возле универмага и вылез наружу. Дождь лил обалденный. Неожиданно у самого окошка бокового обзора я увидел троих в мокрых блестящих плащах, странную такую комбинацию: Гриша Кау, Лека Шорохов и Рита Кууль – красавица из моей старой школы. Я постучал им в стекло, они обернулись, наклонились и, рассмотрев меня через мокрое стекло, заулыбались и закивали. Я сделал им рукой знак, чтобы они залезали, и открыл дверь. Хохоча, они забрались в «амфибию», мокрые, веселые, захлопнули дверь, и Рита Кууль сказала:
– Слушай, сокровище городка! А они не врут, твои ребята? Мы только что познакомились. Один говорит, что читает лекции на Селене, а второй – что изобрел двигатель вечного сгорания. Они тянут меня в «Тропики». Идти или нет?
– Конечно, иди, – сказал я. – Первый действительно читает лекции, а второй врет (ребята ржали). Двигатель изобрели тьму лет назад, а тебе пора бы знать, что он не «вечного» сгорания, а «внутреннего».
– Ух ты, – сказала Рита. – Если у человека трояк, большего от него требовать нечестно. А с ними будет весело или нет?
– Будет, – сказал я. – Они симпатяги.
– Причем я симпатичнее его, – сказал Лека Шорохов. – Лучше. Вас как зовут?
– Анжелика, – сказала Ритка.
Кау сказал:
– Мое любимое имя.
Ритка стала смеяться и закатывать глаза, а я быстро написал на стекле для Леки и тут же стер: «Рита». Лека сказал:
– А мне больше по душе «Рита». – И моментально заработал очко, потому что, во-первых, показал, что он не подлиза, не дамский угодник, а во-вторых, потому что отгадал настоящее имя. Ритка поплыла от восторга и сказала Леке, что, раз так, пусть он ее так и называет.
Кау загрустил, и я спросил у него, как ему жилось на Селене, как «читалось».
– Недурственно, – сказал он важно. – Скукотища, правда, ужасная. Я однажды смотрю – наш «Воробей» прилетел. Я обрадовался, думал, это Палыч вас привез или кого-то из других классов. Оказалось – ничего подобного, он один прилетел (я его потом встретил) за какими-то новоиспеченными певчими полихромными птичками – на Селене, будто бы, вывели новую породу.
– Его бы одного не выпустили с Земли, – сказал я.
– Ну да, не выпустили бы! Документацию на рейс он сам заполняет – что хочет, то и напишет, а на Селене у него диспетчер приемки знакомый.
Пока Гриша рассказывал, я просунул руку под пульт управления и приладил потихоньку свою приставку.
– Да и вообще наш «Воробей» – такая несерьезная безделушка, что его теперь даже не на космодроме «Факела» держат, а прямо возле школы, в дубовой роще.
– Летаете иногда? – спросил я.
– С тех пор, как ты от нас отключился – ни разу, – сказал Лека.