Завтрак на руинах
Шрифт:
* * *
Карлу четырнадцать лет. Его матери и отцу было по тридцать пять, когда взрыв бомбы оборвал их жизнь. В Киев они приехали, потому что там, где они жили раньше, начались погромы. Родители считали, что в Киеве, у родственников, что жили на Бобринском бульваре, безопаснее. Кто-то бросил бомбу в кафе, и их не стало. Карл покинул Киев и через некоторое время оказался в Александровке, где столкнулся с воинством анархиста батьки Махно. Карл вступил в махновскую армию. Он уже успел побывать в нескольких битвах, и у него был собственный пулемет, предмет его гордости. Карл любил свой пулемет. Сейчас Карл занимался тем, что укреплял пулемет на плоской крыше вагона. Пулемет был английский, «льюис». Пальто на Карле тоже было английское — кожаное, спереди специальный карман в форме кобуры. Во время последнего
Сквозь перестук колес и рев и гудки паровоза слышались смех, пение, пиликанье гармошки. Махновцы облепили поезд, как мухи, расположившись везде, где только можно. Воинство это по большей части состояло из молодежи. Одежда их была красноречивым свидетельством сотен удачных набегов. Один носил высокий шелковый цилиндр, украшенный развевающимися красными и черными лентами; одет он был в меховую шубу с оторванными рукавами и обрезанными полами, чтобы ногам было свободно, и зеленые казацкие галифе, заправленные в красные кожаные сапоги. Грудь его крест-накрест пересекали пулеметные ленты. В руках у молодца была винтовка, из которой он время от времени палил в воздух. И безостановочно хохотал. На боку у парня болталась кривая казацкая шашка, а за пояс заткнуты маузер и «смит-вессон» 45-го калибра. Из рук в руки ходили бутылки с горилкой и вином. Молодец в черном цилиндре и шубе закинул голову и, придерживая цилиндр, лил вино себе прямо в глотку. Вино текло по бороде. Время от времени он отставлял бутылку и присоединялся к голосам, подхватывавшим припев песни, которую распевали те, кто сидел на крыше вагона: «В степи под Херсоном высокие травы…». Когда песня дошла до последних, сильных и печальных, строф, Карл не выдержал и тоже подхватил: «Лежит под курганом, заросшим бурьяном, махновский герой-атаман». Песня закончилась. Подхватив последние слова, загудел паровоз. Сидящие на вагоне откликнулись восторженным воем и, сорвав с голов шапки, замахали ими в воздухе — овчинные треухи, папахи, жокейские шапочки, красноармейские шлемы, фуражки доброй дюжины частей царской армии. Карл был страшно горд, что является частью этой бесшабашной компании, которой плевать на смерть и которая ни во что не ставит собственную жизнь. Ну и что, если их движение обречено — плевать! Человечеству все равно скоро крышка. А так, по крайней мере, есть возможность умереть красиво.
Во всем составе не нашлось бы человека, который не был обвешан всевозможным оружием. Шашки, винтовки и пистолеты были практически у всех. У некоторых вдобавок к этому имелось спортивное оружие, а также старинное парадное. Кое-кто разжился двуручными мечами, шпагами XVII–XVIII веков, турецкими пистолетами, украшенными золотом, серебром и жемчугами из чьих-то коллекций. Одежда тоже отличалась дивным разнообразием. Некоторые ходили в изуродованной красноармейской форме. У кого-то на головах красовались тропические шлемы. Там и тут поблескивали остроконечные немецкие каски. Были и широкополые соломенные шляпы, и котелки, и Бог весь что еще. Рядом с Карлом сидел еще один счастливый обладатель пулемета — жирный грузин, обнаженный до пояса, в кальсонах и высоких кавалерийских сапогах, прошитых серебряной нитью. На шее у грузина висело украшенное перьями боа. Головного убора у него не было, зато на носу сидели темные очки в золотой оправе. На поясе болтались две кобуры с револьверами. Грузин клялся и божился, что револьверы эти принадлежали самому императору Николаю Второму. Рядом с грузином сидел моряк из Одессы. Обнаженная грудь была сплошь покрыта татуировками в виде драконов, мечей и полуодетых дам — все вперемешку. Самая свежая татуировка шла прямо по груди-не — анархистский лозунг: «Смерть Жизни!». Парнишка моложе Карла, одетый в рваную, заляпанную кровью рясу, с вареным цыпленком в руке, лихо перепрыгнул к ним с соседнего вагона и подобрался к моряку, предлагая сделку: половину цыпленка за остаток вина. В другой руке милое дитя держало громадный мясницкий тесак. Оно уже было изрядно навеселе.
Поезд замедлил ход.
Впереди поднялся на ноги какой-то старик в студенческой фуражке, надетой на седые космы. Старик с размаху воткнул в крышу вагона казацкую пику и теперь держался за нее. На древке пики над головой старика трепетала рваная черная рубашка с намалеванным на ней восходящим желтым солнцем. Когда поезд затормозил, старик упал, но снова поднялся — лишь для того, чтобы снова упасть и покатиться к краю крыши. Пика осталась там, где он ее воткнул. Фуражка слетела со старика. Тот начал хохотать. Был он вусмерть пьян. Вагон дернуло. Старик свалился с поезда. Карл лихо отдал честь падающей под колеса фигуре.
Поезд входил на поворот. Состав изогнулся дугой. Теперь Карлу был виден первый вагон, где ехал сам батька Нестор Махно. Перед вагоном и за ним были прицеплены две платформы, на которых были установлены пушки. Сталь и медь тускло поблескивали под лучами солнца, время от времени пробивающегося меж облаков. Сразу за паровозом была прицеплена платформа, на которой, сбившись, стояли перепуганные лошади, вместо попон покрытые еврейскими молитвенными полотенцами. Махновские герои сидели вокруг вождя, свесив ноги по обе стороны вагона. Однако между ними и Махно оставалось свободное пространство. Никто не осмеливался сесть близко. Карлу махновская гвардия представлялась в виде одних ног. Ноги в кавалерийских сапогах, ноги в обмотках, сделанных из женских шелковых платьев, или из красного плюша, или из зеленого сукна, сорванного с бильярдного стола, или из желтых шелковых скатертей с еще сохранившимися на них бархатными кистями. Ноги в поношенных опорках, ноги в добротных башмаках, ноги в сандалиях, ноги обутые и ноги голые, ноги расчесанные, ноги красные, ноги заскорузлые, ноги грязные. От махновского вагона не доносилось никаких песен. Похоже было, что батька с паладинами слишком пьяны, чтобы петь.
На крыше штабного вагона было закреплено огромное, сияющее черным лаком ландо. Дверь ландо была украшена позолоченным гербом какого-то убиенного аристократа. Внутренность экипажа была обита богатой темно-красной марокканской кожей. На каждом из четырех углов ландо реяло на ветру черное знамя Анархии. По углам крыши вагона были установлены отполированные до блеска пулеметы. За каждым пулеметом притулился человек в белой казацкой фуражке и черном кожаном пальто. Пулеметчики не были пьяны. Махно, похоже, тоже не был пьян. Он развалился среди кожаных подушек ландо, задрав ноги в лакированных черных сапогах на сиденье кучера. На губах у него блуждала неопределенная улыбка. Махно развлекался тем, что подбрасывал револьвер высоко в воздух, ловил его и снова подбрасывал.
Нестор Махно умирает, внезапно понял Карл. Перед ним был маленький человечек, больной на вид. Лицо батьки было серой маской смерти. Черная казацкая фуражка и расшитый мундир только подчеркивали бледность кожи. Ко лбу прилипла прядь волос, придававшая ему некоторое сходство с Наполеоном. Только глаза еще жили. Даже отсюда, с того места, где сидел Карл, он различал эти глаза. Дикие, несчастные и злобные.
Нестор Махно все подбрасывал револьвер и ловил его, снова подбрасывал и ловил — и так до бесконечности.
Карл увидел, что они подъезжают к станции.
Перрон был пуст. Если и были на станции пассажиры, ожидающие поезда, сейчас они куда-то попрятались. Люди всегда прятались, когда мимо проходила махновская армия. Карл ухмыльнулся себе под нос. Сейчас не то время, когда кроткий может выжить.
Поезд еще замедлил движение. Неужто батька решил зачем-то остановиться здесь? А затем, совершенно некстати, на перроне появился начальник станции. Одет он был в форму железнодорожного служащего, в правой руке у него был зеленый флажок. Надо же, какой болван, подумал Карл. Вокруг мир рушится, а ему на все насрать. Думает только о железнодорожном расписании.
Железнодорожник поднял левую руку и неуверенно помахал, приветствуя поезд. На лице у него словно приклеилась жалкая умоляющая улыбка.
Паровоз и первые вагоны уже приближались к перрону. Карл увидел, как Нестор Махно в очередной раз поймал свой револьвер и снял его с предохранителя. Затем, в тот момент, когда ландо поравнялось с начальником станции, Махно небрежно выстрелил, не целясь. Похоже, он даже не удостоил начальника станции взглядом. Возможно, у батьки и не было намерения убивать этого человека. Но начальник станции упал, осев на подгибающихся ногах, да так и застыл, прислонившись к стене вокзала. Все тело его содрогалось. Он выронил свой флажок и схватился за горло. Грудь у него тяжело вздымалась, на губах выступила кровь.
Карл расхохотался. Он развернул свой пулемет и нажал на гашетку. Пулемет запел боевую песню. Пули хлестнули по стенам и заставили тело начальника станции в течение нескольких секунд исполнять странный танец. Проносясь мимо, Карл увидел, что на лице покойника застыла все та же умоляющая улыбка. Он снова нажал на гашетку и хлестнул по окнам вокзала. Стекла разлетелись вдребезги. Табличка с названием станции повисла на одном гвозде. Кто-то внутри вокзала закричал.
Называлась станция «Помочная».