Завтрак палача
Шрифт:
В досье на Товарища Шею, которое он мне показал, были имена соучеников, коллег по службе и даже некоторые любопытные подробности их карьерного пути. Полагаю, где-то в кадровой системе русской спецслужбы всегда сидели информаторы западного противника. Может быть, они и не пропускали в ту службу более способных людей, чем те, кого брали? Потому-то туда в свое время набились тысячи циничных карьеристов. Потом они, поддерживая друг друга, полезли еще выше и, приобретя уже более или менее штатский опыт, захватили политические и финансовые высоты.
Вот что однажды мне сказал Товарищ Шея во время очередного возлияния. Может быть, намеренно это сказал, зная, что я здесь единственный, кто оценит по достоинству его искренность. Он вообще
— Что всегда написано на лицах моих соотечественников? — говорил он задумчиво. — То же, что и в их душах. Этим же символизируется и наша литература, и кинематограф, и театр. Не знаешь, чем? А ты пройдись по нашим улицам, войди в подземку, в супермаркеты, в лавки. Ну что, что ты там увидишь? Ты увидишь всеобщую скорбь! Вот что написано на лицах народов, испокон веков проживавших на российских землях. Всеобщая, всепоглощающая скорбь!
Он смотрел куда-то поверх моей головы, долго и действительно со скорбным выражением на, как обычно, не очень трезвом лице. Потом продолжил, скользнув невидящим взглядом по моей мулатской физиономии:
— Посмотри на нескончаемый поток автомобилей в России, где бы они ни чадили, где бы ни ловчили — на дорогах, в городах, в селах. За рулем машин сидят люди, у которых скорбь заменена на выражение злобной решимости. А вот у их пассажиров в глазах смиренная, мрачная обреченность. Но те и другие думают, что глупый металл защищает их, будто они мягкая скорбная начинка жестокой цивилизации. Иллюзия! Доспехи глупого воина, под которыми скрыта мякоть жизни. Обрати внимание: как только эта иллюзия защищенности начинает действовать, они все сразу становятся озлобленными зверьками со свинцовым взглядом. Свинец всеобщей скорби!
Он опрокинул в себя очередную рюмку.
— Потому и пьют. И будут пить! Один умный грузин как-то сказал, что дорога непременно должна вести к храму. Если не ведет, то не стоит по ней идти. Но наши ухабистые, разбитые дороги никогда ни к каким храмам не вели и никуда не ведут. На них уже несколько столетий стоят солдаты короля с такими же мрачными рылами, как и у бредущей в неизвестность беззащитной, скорбной толпы. Да и у самого короля та же скорбная рожа, разве что еще отвратительнее, потому что изуродована самодовольством. Вот что такое моя родина. Разбитая дорога охранников и рабов с одинаковыми скорбными лицами. Куда они бредут? К какому такому храму? Ну и как он выглядит? Как банк? Как роскошная вилла? Как императорский дворец? Кто-то, может, и добредает до этих призрачных строений и сдуру принимает их за храм. Я был среди таких. И тоже считал их храмом, а скорбь как въелась в мою рожу, в каждую ее морщину, так и осталась там до конца дней моих. Всеобщая, всепоглощающая скорбь!
Он опять выпил и отвернулся от меня к черному огромному окну, в котором отражались столик и его поистине скорбная фигура. Это было поздним вечером. Мы вдвоем тогда остались в ресторане. Я стоял над ним и сокрушенно слушал, как он пьет и болтает.
— Русских невозможно научить работать и жить. — Он произнес это очень задумчиво и печально. — То есть жить мы вроде бы и живем, но только все равно как-то по-варварски. У нас ведь жизнь и работа — два совершенно разных, часто даже противоречивых состояния. А вот, скажем, немцы… Эти как работают, так и живут, ровненько все. Русские же как живут, так и работают. Через пень колоду… Меня поражает, что еще очень многое удается! Часто просто даже гениальное! Первые делают, весь мир лихо обходят и даже задают тон. А сами потом в хвосте плетутся и с тем же миром лаются, как глупые цепные псы. Вот загадка из загадок!
Он и сам был загадкой. Гениальной загадкой.
Правда, тут я опять вспомнил об отце, который работал в России. Для меня ведь это тоже загадка — какого дьявола ему тут было надо! А русским-то это зачем? Впрочем, в те годы они и сами были
Однако этот Товарищ Шея все же врет чего-то. Он просто прикрывается своей упаднической философией.
Я не верю в искренность таких, как этот пьянчуга, который и напиться-то нормально не умеет. Всегда трезв, потому что его мозг работает не как у других — у тех, кто ошибался, спотыкался, но все же выбирался на свою дорогу или подыхал в канаве. Его мозг — это машина, способная только на холодный расчет, и спиртом ее промывают для более «чистой» работы.
А то, что он мелет языком, так это потому, что человек несовершенен. В него вмонтированы и некоторые горячие детали — например, сердечная мышца, или печень, или почки, и все это соединено сосудами и нервами. Иногда мозг требует одно, а другие детали не могут следовать этому и дают сбой. Вот тогда человек надирается, как свинья, и несет всякую чушь. А его мозг все равно просчитывает ситуацию, потому что все время бодрствует.
Судя по всему, он пил всегда. Меры не знал. Но даже пьяным, небритым по нескольку дней и порой слезливо сентиментальным принимал такие трезвые решения в своем «вакуумном» бизнесе, что окружающие, не менее хитроумные и циничные, просто диву давались.
А еще он все слышал. Лежит себе пьяненький на диване в одном из своих роскошных кабинетов, вокруг выпивают, судачат о нем, а утром самые говорливые и неосторожные получают полный расчет.
Или вот еще. Как-то он пил дней пять без остановки. Вдруг в его офис в самом центре Москвы, почти напротив Кремля, врывается человек с возбужденными глазами, и его почему-то немедленно впускают в кабинет Товарища Шеи. А тот развалился на кожаном диване, с полуспущенными портками, в залитой чем-то желтым рубашке и храпит так, что в коридоре слышно.
Человек этот замирает над ним и упавшим голосом произносит:
— Ну все! Его хозяин к себе немедленно требует, а он даже через губу не переплюнет. Мне что теперь, застрелиться? Затопчут же!
Товарищ Шея открывает один глаз и отвечает совершенно трезвым голосом:
— Не затопчут, если я не дам.
После этого поднимается, сладко потягивается и быстро семенит босиком в ванную комнату в дальнем углу кабинета, где, говорят, даже был небольшой бассейн.
Через пятнадцать минут выходит оттуда абсолютно свежий, в дорогом костюме, в крахмальной рубашке и с мастерски повязанным строгим галстуком. На лице не осталось и следа от пятидневного запоя. Даже перегара не чувствуется!
Кремлевский посланец от неожиданности проглотил язык, покраснел, надулся, как будто его сейчас удар хватит. А Товарищ Шея хлопает его по плечу и говорит с усмешкой:
— Ну, веди к хозяину. Смотри аккуратней, а то тебя сейчас инсульт долбанет. Ты что, пьешь? Меру надо знать.
Вот он какой, Товарищ Шея!
Это он отравлял деловое пространство своими спекуляциями, участвуя во всех глобальных операциях с ценными бумагами, акциями, ваучерами, облигациями, долговыми обязательствами и прочей дрянью. Чтобы эффективней облапошить мир, разыскал трех своих старых приятелей еще со студенческих времен (они давно потеряли работу, обнищали и, будучи докторами физико-математических наук, занимались розничной торговлей и ремонтом помещений в бывшей своей альма-матер) и учредил три банка, две финансовые группы, а также солидный институт математического анализа рынка ценных бумаг. Во главе банков поставил своих друзей, а за спиной каждого выстроил крепкие структуры по безопасности, анализу и PR. Следующим шагом стала скупка активов пяти десятков крупнейших коммерческих и промышленных предприятий и постепенное вбрасывание их акций в сессии на всех национальных и международных биржах.