Завтрашний взрыв
Шрифт:
Карета поравнялась с Анютой. Девушка увидела, что стоявший справа рядом с кучером иноземец в красивой блестящей кирасе в очередной раз взмахнул саблей и безжалостно опустил ее на головы бабы и двух мужиков, схватившихся было за подножку.
— Ах ты сволочь иноземная! — внезапно выкрикнул оказавшийся рядом с Анютой молодец в красной рубахе с оторванным рукавом. Он привычным движением выхватил из-за пояса длинный нож и снизу вверх всадил его форейтору под кирасу, прямо в пах. Видимо, молодец сам хотел вскарабкаться на козлы, но не смог, поскольку тело убитого им форейтора грузно повалилось прямо на него. Анюта мгновенно втиснулась на освободившееся пространство, легко вскочила на передок рядом с кучером. По дороге она еще успела подхватить саблю, выпавшую
— Молчи, рожа немецкая, если жить хочешь! — рявкнула Анюта, не переставая орудовать саблей.
Кучер, по-видимому, понял ее или просто сообразил, что все равно остался без защиты справа, и пусть уж лучше его прикрывает эта кошмарная, явно безумная русская девица, чем вообще никто.
Карета продолжала двигаться в толпе, сметая всех на своем пути. Она въехала на забитый людьми мост, своим напором увеличив давку. Перила моста не выдержали, треснули сразу в нескольких местах, люди посыпались в воду, на головы тех, кто стоял в воде или плыл по стрежню. Но экипаж, влекомый шестеркой коней, уже благополучно выехал на противоположный берег.
На этом берегу, за мостом, густой толпы уже не было, к карете никто не кидался, и Анюта опустила саблю, присела на козлы рядом с кучером. Однако пожар охватил уже и северные посады. Кучер, видя впереди огонь, инстинктивно натянул было вожжи, но изнутри кареты раздался истеричный женский крик, и он вновь послал коней вперед, в задымленный проем большой улицы, хлестнув коренника длинным кнутом.
— Что, иноземную королевну везете? — с ненавистью крикнула Анюта, обращаясь к кучеру, и грязно выругалась, взяв саблю на изготовку.
Перед ее глазами вновь предстала картина, мучившая девушку почти полгода: она сама в рваном полушубке и лаптях возле своего покосившегося домишка и прекрасная всадница на вороном коне, невеста Михася, в собольих мехах с невиданной прической.
Кучер с опаской покосился на окровавленный клинок и торопливо произнес:
— Мой хозяйка есть не королев, а маркиз, жена Генрих Штаден, любимый опричник ваш царь Иван!
Анюта успокоилась, опустила саблю. Девушка почему-то вспомнила, как однажды за полночь в ските отец Серафим и Михась, думая, что она спит, тихими голосами обсуждали опричников, называя их сбродом. Среди этого сброда были князья и бояре, такие как Вяземский и Басмановы, и безродные выскочки, и даже немцы. Немцев, которые лютовали и грабили не хуже своих русских подельников, государь Иван Васильевич особенно привечал, поскольку уж их-то трудно было заподозрить в каких-либо родственных связях с ненавистными царю боярами. И лекарь у государя был немец, да и сам государь часто утверждал, принимая иностранных послов, что он-де вовсе и не русский, а потомок римских цезарей и германских императоров. Отец Серафим и Михась не могли понять, чего в этих странных высказываниях царя было больше: сиюминутного политического лукавства (наш царь претендовал на польскую корону) или глубокого презрения к собственному народу.
Карета стремительно въехала в улицу. Многие дома на ней уже горели, но улица была широкой, и кучер, нахлестывая лошадей, надеялся проскочить сквозь этот пока еще не сильный пожар. Внезапно один из домов, мимо которого они проезжали, вспыхнул ярким пламенем. Над его рухнувшей крышей поднялся столб огня. Под порывом ветра этот огненный столб вдруг накренился, полыхнул поперек улицы, и его языки лизнули карету. Тонкие деревянные стенки, покрытые затейливой резьбой и лаком, запылали в одно мгновенье. С дикими криками посыпались с подножек и запяток форейторы, превратившиеся в живые факелы в своих шелковых штанах и камзолах.
Когда запылала карета, Анюта инстинктивно бросилась вперед, на круп правого пристяжного коня. Сзади раздались предсмертные вопли заживо сгорающих в карете людей, и она, подчиняясь все тому же инстинкту, который вел ее через смертельную давку в толпе беженцев, не раздумывая, принялась обрубать саблей постромки. Освобожденный пристяжной, храпя и визжа, рванул вперед, подальше от обжигающего пламени. Анюта вцепилась в гриву, распласталась на конской спине. Бросив взгляд через плечо, девушка уже не увидела кареты, только огромный костер, в котором сгорели лошади и люди. Она сама получила ожог на спине, но пока не чувствовала боли, так же как не замечала многочисленных синяков и ссадин, покрывавших почти все ее тело. Анюта крепче сжала пальцы, державшие гриву, изо всех сил напрягла ноги, обхватившие конские бока. Ее мозг, ее мышцы сосредоточились лишь на одном: как бы не упасть с коня. А конь, даже не пытаясь скинуть почти невесомую всадницу, во всю прыть помчался прочь из горящих московских посадов.
Анюта вдруг почувствовала, что дыма вокруг больше нет и нестерпимый жар не обдает ее со всех сторон. Она, как в сказке, вмиг очутилась совсем в другом мире, где сияло солнце на голубом безоблачном небе и ярко зеленела молоденькая трава. В этом мире не было жуткой толпы мечущихся в страхе людей. Конечно, беженцы на большой дороге были, но Анюта их просто не замечала, потому что, во-первых, их было относительно немного, а во-вторых, они разбегались в стороны от бешено скачущего коня. Конь же, не стесненный сбруей, под влиянием страха и боли несся не останавливаясь все вперед и вперед, не сбавляя прыти.
«Я спасена! — подумала Анюта. — Однако пора мне спешиться, испить воды. А то жарко, да и пальцы что-то совсем затекли. А вот и какие-то повозки впереди. Наверняка там есть вода. Остановлюсь, попрошу напиться. А если не дадут, то я всех саблей по головам, как тех людей на мосту!» Девушка забыла, что у нее уже нет никакой сабли. Она бросила покрытый кровью клинок сразу же после того, как обрубила постромки и прыгнула на спину пристяжного, схватила его за гриву. Так же Анюта не стала задумываться, каким образом она остановит понесшего коня, у которого нет поводьев. Поравнявшись с вереницей закрытых боярских возков, она просто разжала пальцы, соскользнула на один бок и на всем скаку полетела на землю, головой вперед. Последнее, что она увидела, было до боли знакомое женское лицо, выглядывавшее из-за занавески в окне одного из возков. Именно это лицо не давало Анюте покоя все последние полгода, преследовало ее в самых ужасных снах.
Проводив Михася на службу в Кремль, Катька и Джоана вернулись в усадьбу боярина Ропши. Не успел их возок въехать во двор, как с юга донеслись пушечные залпы, возвестившие о начале вражеского приступа на столицу. Вскоре старый леший — наблюдатель на сторожевой вышке доложил боярину, что «горят московские посады, причем не только южные, но даже северные, и весь город, включая нашу усадьбу, вскоре будет охвачен огнем».
Выслушав доклад, Ропша повернулся к стоявшей рядом с ним Катерине:
— Так ты, дочка, опасалась именно этого, когда давеча просила меня подготовить кареты для срочной эвакуации?
— Нет, боярин, — честно призналась Катька. — Вернее, я не знала, конечно, что именно предпримет враг, но, судя по рассказам Фрола о тактике турков, направляющих ордынский набег, предполагала какой-нибудь совершенно неожиданный удар с их стороны.
Ропша кивнул и скомандовал своим людям рассаживаться в возки и телеги, на которых уже было уложено самое необходимое имущество и запас продуктов. Вскоре довольно длинный обоз, покинув обезлюдевшую усадьбу, покатил через северную окраину Москвы к большой дороге. Боярин и его «двор» медленно двигались в потоке беженцев, казавшемся им плотным и густым. Но они не видели, что творилось на юге и в центре столицы! Оттуда вместе с клубами дыма и волнами жара до них докатывался грандиозный оглушительный гул. В этом закладывающем уши, гнетущем душу гуле слились воедино гудение пламени десятков тысяч горящих домов и крики сотен тысяч погибающих людей.