Зазеркальная Империя. Трилогия

Ерпылев Андрей Юрьевич

Еще больше бомж, повидавший в своей длинной жизни многое, ошалел при виде второго парнишки, Клеща, который, уже глубоко распоров в двух местах левое запястье, обливаясь кровью, резал лезвием безопасной бритвы, неизвестно каким образом пронесенным в камеру, вены на правой руке. Опомнившись, бомж кинулся ему на помощь, но парень, уже переступивший зыбкую грань небытия, никак не давался в руки, умудрившись серьезно поранить доброжелателя. От шума борьбы проснулись остальные и, общими усилиями кое-как скрутив самоубийцу-неудачника,

вызвали охрану.

Резался Клещ всерьез, не напоказ, как это обычно случается в КПЗ, и к тому моменту, когда подоспела настоящая подмога, потерял столько крови, что, несмотря на наложенные жгуты, быстро потерял сознание и впал в кому еще до приезда бригады «скорой помощи». Врачи ничего обнадеживающего сказать не смогли и увезли пострадавшего, наотрез отказавшись от Базарбаева, помочь которому мог бы теперь только Аллах, в которого, кстати, парень из степей, вероятнее всего, не верил...

Александрову ничего не оставалось, как дотошно допросить всю оставшуюся в камере троицу.

Наперсточники смогли сообщить мало путного, так как проснулись только под занавес скоротечной трагедии, а бомж к ранее сказанному (надо заметить, сказанному довольно связно), больше ничего существенного добавить не мог. Теперь он, белея замотанной свежим бинтом щекой (Клещ, вырываясь, наотмашь полоснул его лезвием так, что еще чуть-чуть, и наперсточники остались бы досыпать в одиночестве), сидел перед капитаном, сжимая в покрытых запекшейся чужой и своей кровью грязных трясущихся пальцах дымящийся окурок сигареты, и занудно твердил одно и то же: «Не помню я ничего, гражданин начальник, не помню я ничего...»

Внезапно он подскочил на табурете и заорал прямо в лицо Александрову, обдавая того вонью полусгнивших зубов и возбужденно брызгая слюной:

— Вспомнил, вспомнил, гражданин начальник! Сначала он только орал да матерился, а как скрутили мы его, говорит, да тоскливо так говорит: «Будьте людьми, дайте сдохнуть, козлы! Все равно мне не жить. Князь меня достанет...»

— Кто-кто?

— Князь, говорит, достанет.

— Князь, это что — кличка?

В ответ Ксенофонтыч пожал плечами.

— Погоняло наверняка. У нас на зоне, когда я срок тянул, Граф один был. Манеры, как у настоящего графа, я в киношке видел. В законе был Граф... А тут Князь. Одна хрень! Настоящих-то князей почитай восемьдесят лет нету, повывели всех...

— А еще что он говорил?

— Да ничего он больше не говорил, стонал только. А как вертухаи набежали, вообще замолк напрочь. По-моему, он уже тогда ничего не петрил, кровищи-то из него вышло — ужас! Как водица бежала кровянка... Мы ему раны-то прижимаем, а она все одно бежит сквозь пальцы, кровушка-то... Красная-красная...

Бомж снова затрясся, и Александров, по-человечески пожалев этого нелепого и по-своему несчастного человека, сунул ему в руку мятую пачку «Примы» с парой-тройкой сигарет,

валявшуюся с незапамятных пор в столе, и отпустил с богом в камеру.

На часах значилось восемь утра. Пора было наведаться в больницу. На звонок в реанимацию Николаю ответили, что, хотя поступивший ночью после попытки суицида пациент потерял очень много крови, он пребывает в сознании и может говорить. Жизни его уже ничего не угрожает.

* * *

Накинув на плечи тесный, некогда белый, а теперь имеющий довольно-таки неопределенный цвет халат, Александров быстро шагал по коридору реанимационного отделения городской больницы, едва поспевая за бородатым здоровяком-врачом в зеленом хирургическом балахоне с развевающейся за плечом, словно знамя газавата, повязкой. Завидев чернобородого великана, попадающиеся навстречу ходячие больные и медсестры почтительно липли к стенам, уступая дорогу местному «царю, богу и воинскому начальнику» в одном лице.

— Только прошу вас, товарищ капитан, — гудел диаконским басом хирург, фирменным жестом (с помощью никелированного пинцета устрашающих размеров) выхватывая из суетливо предложенной Александровым пачки «Космоса» сигарету, — недолго. Парня едва вытащили, вы понимаете откуда, и он еще очень слаб... Перед дверью палаты сидел, держа на коленях тупорылый «АКСУ» молоденький сержант. Видимо, проштрафившийся дежурный решил перестраховаться, не дожидаясь распоряжения сверху. Завидев капитана, охранник вскочил и вытянулся, выдавая себя неистребимой повадкой вчерашнего солдата срочной службы.

— Товарищ капитан, за время...

Николай жестом осадил рьяного служаку и, кивнув хирургу, прошел в палату.

Клещ с закрытыми глазами лежал на стоящей у дальней стены крохотной, узкой как пенал койке укрытый сероватой простыней до самого горла. Под ткань уходили трубки установленной рядом капельницы и какие-то провода от малопонятных приборов. На синевато-белой левой щеке парнишки выделялся тускло-серой полоской старый шрам. Сначала Александрову показалось, что Клещ без сознания или спит, но веки глубоко запавших глаз дрогнули, и голова медленно повернулась на звук скрипнувшей двери.

Капитан поразился, как переменился за короткое время еще вчера цветущий и наглый парень. Лицо его приняло действительно какой-то мертвенный, даже не восковой, а стеариновый оттенок, под запавшими глазами залегли глубокие тени, схожие по цвету с честно заслуженными вчера синяками на лбу и скуле, на бледной коже казавшимися черными.

— Здравствуй, Леша! — Александров попытался придать своему голосу максимум теплоты, но, как ни старался, никакого сострадания к этому подонку, сажавшему на иглу подростков, а теперь вот хладнокровно прирезавшему, словно барана, своего сообщника, с которым вчера еще делил водку, постель и бабу, вызвать не смог.