Здравствуй, брат мой Бзоу
Шрифт:
— Щедрый стол, триста гостей — на три двора устроились. Невеста, говорят, — шик: красавица, лань! И Гваж любил её. Ему сорок два, ей двадцать шесть; лучше не придумать! Всё хорошо; говорили, такой паре жить в счастье, детей рожать. Гважу дед дом с виноградниками оставил в Гудоуте; жених собирался туда с невестой переехать; с ногою в стремени ждал свадьбу справить и проститься с родным селом.
Даут помог бабушке разворошить под таганом дрова. По апацхе силился жар; было приятным выставить ему лицо, и чувствовать, как сзади ветер холодит спину.
— Три дня гуляли. Гости начали разъезжаться. Ещё раз поздравили, просили молодожёнам хорошей жизни. Туран
Валера и Даут сдвинули котёл в сторону, чтобы костёр не изменил созревшего в тхкемали вкуса. Баба Тина села на скамью; поглаживая колени, продолжила:
— Утром… И молодец ещё, что дотерпел. Мог бы и ночью прибежать, но нет! Джигит! Утром Гваж на машине прямиком в село невесты поехал. Выстучал в калитку мать и отца Аничба. Те удивились такому приходу. А как увидели, что дочь их не светлее сухой земли, так и поняли, в чём дело. Тут гадать не нужно! Стояли без слов. Гваж сказал им: «Возьмите обратно вашу дочь. И положите её в гроб. Я из чужой хлёбки есть не стану». У-у! — баба Тина подняла правую руку; сжала губы. — Сказал это, словно из камня он, будто не отец с матерью его зачинали, а Айнар ковал. Какого ему было! Сколько боли, унижения! Настоящий джигит; не скрыл ничего. А девке поделом! Всё смотрят за ними, а толку? Ей теперь одна дорога — в речке утопиться. Родители примут, ругать не станут, но и слова другого ей не скажут больше. А если заметят, что топиться пошла, так не помешают. И правильно. Её теперь всякий позором встретит. И в жёны не возьмут. Вор и убийца на такую не взглянут! Да…
Историю эту пришлось выслушать ещё трижды. Приехал Туран и поведал виденное другими словами, но теми же эмоциями (они ослабнут, когда он повторит это новым слушателям в седьмой или восьмой раз; к десятому разу подробностей станет меньше, а к пятнадцатому Туран отмахнётся и скажет, что ничего интересного, собственно, не произошло).
Брат Хиблы приехал к Кагуа не только для повести, но так же выменять свежую рыбу на муку и солярку. Рыбзавод не платил Валере и Дауту последние два месяца. Поговаривали, что сломался один из холодильников, и деньги пришлось отдать для его ремонта. Негодовали от того, что зарплаты не достало лишь рыбакам-абхазцам; грузинам: механикам, токарям и прочим — выплатили всё в должный срок.
Следующим днём историю Аничба баба Тина повторила для Марины, затем — для Хавиды.
«Прав был Ахра. Люди слишком много говорят, — думал Амза. — Нельзя жить без быта, но ведь не обязательно обременять им и речь, и мысли. Хотя… если не быту отдаваться, то чему?» Этого юноша не знал.
— Наверное, мысли не лучше слов; не суетишься в речи, так суетишься в думах… Да, Бзоу?
Амза, лёжа на корме, гладил дельфина. Тот раскрывал рот, мотал головой, но был покладист, не уплывал, не просил об играх, словно понимал, что юноше нужно рассказать переживания и потом уж резвиться в радость себе и морскому другу.
— Знаешь, порой так хочется подумать о чём-то… мудром, нужном. Но… не получается. Такого прежде не было. Будто я нашёл в душе пустую комнату и не знаю, чем её уставить — не хватает кроватей, столов. А комната большая, и… это… тяжело, Бзоу. Если б мог я взять тебя в эту комнату! Тебе бы там хватило места. Попрыгать, конечно, не удалось бы, но ничего…
Амза рассмеялся, представив, как дельфин живёт в доме: мешает ходить, брызгается, заплывает под кровать. В смехе друга Бзоу нырнул; выпрыгнул в двух метрах от лодки — облил юношу. Это было приглашением к игре. Амза выпрямился; расширил грудь; стряхнул с ног сапоги и, громким голосом запев «джигиты на конях скакали до рассвета-а-а», обрушился в воду.
Мзауча юноша видел редко. Этим утром они встретились на берегу. Поздоровались и даже улыбнулись, словно не было вражды, и не случалось им драться. Лицо Цугба осталось некрасивым, но забыло следы ударов. Молодой Кагуа подумал, что приятно было бы увидеть шрамы, синие припухлости или скривлённый нос. В этом обозначилось бы его торжество. Позже Амза ругал себя за такие мысли.
— Послушай, — обратилась к нему вечером баба Тина, — я заметила, ты иногда говоришь с Ахрой Абиджем.
— Да, нанду. Он хороший человек.
— Это… конечно, ты сам смотри.
Помолчали.
— Я хочу только предупредить. Ты знаешь его мало, не успел понять, кто он на самом деле. Ахра Абидж — плохой человек. У! Не представляешь, сколько вытерпела его жена! Ведь он был пьяницей. Пил так, что мать не признавал, отца с чёртом путал. Только и бегал, спрашивал у всех чапру, а бывало, для самогона своего и персики воровал у соседей. Не знаю, что у них там дальше было. Кричали долго. Батал ругался. Мать схоронили — не выдержала. Ахра пить перестал. Сломал бочку, сжёг корыто — где спирт гонял. Да толку-то? Груз на нём остался. Чёрная у него душа, хоть он стариком умным делается. Что толком скажет, а что и не туда направит. Ты, дад, осторожней с ним.
Амза молча разглядывал, как суетится под мушмулой курица. Он любил бабушку, но понимал, что ей не следовало говорить подобное.
Дни лишились дождей, были тёплыми. Облака растаяли, и ночью небо тяжелело праздничной россыпью белых звёзд — до того густой, что в ней можно было угадывать любые, приятные воображению сочетания и образы. Луна худела, теряя левый бок.
Амза чаще кормил Бзоу; Валера заметил, что сын отдаёт до пятнадцати белуг и лососевых, но решил этому не противиться. Юноша, как и раньше, ждал, когда афалина откроет рот, потом укладывал рыбу ему на язык — длинный, тёмно-розовый, покрытый линиями — такими же, как у человека на ладони. Порой Амза кидал рыбу в сторону или прятал её за спиной, уворачиваясь от настойчивых тычков дельфина.
Бзоу не сглатывал рыбу, но принимался усердно подкидывать её. Ловил, подбрасывал снова. Иногда Амзе удавалось с кормы перехватить падающую белугу — дельфин закрывал рот пустым. После этого приходилось ложиться на дно лодки и, крича, прятаться от назойливого носа афалины. Наигравшись рыбой, Бзоу налету перекусывал её в три части: сглатывал туловище, а хвост и голову оставлял птицам. Чайки сопровождали друзей; не понимали, как именно дельфин выманивает у рыбака подачку, но желудком помнили, что в такой компании можно пообедать. Птиц было немного — от четырёх до шести. Они не тревожили друзей; качались по волнам в отдалении, приближались и причитали, лишь завидев еду.
Двадцать первого сентября Амза стал взрослым.
— Послушай, — сказал ему утром Даут. — Не обижайся. Просто послушай. Я тебе это как брат хочу сказать; как… любящий брат.
Амза приподнялся в кровати, посмотрел на Даута.
— Знаю, тебе тяжело. Ты не хочешь уезжать. Я испытывал тоже. Тогда… было другое время, мне было проще, но я тебя понимаю, поверь. И твой день рождения тебе, наверное, не в радость, но ты должен быть мужчиной. Встреть его достойно. Радуйся, что можешь пить вино с матерью и отцом. Будь весел, разговорчив. Нужно оставить о себе хорошую память…