Здравствуй, брат, умри
Шрифт:
Странно, подумал я, она не воняет. Или нос у меня забился. Я втянул воздух. Нет, не воняет. Дикая почему-то не воняла. Смотрела на меня и не воняла.
— Привет, — сказал я.
Дикая не ответила, протянула мне извилистый белый корень. Постучала зубами. Что мне было делать? Ничего.
И я стал жевать.
Корень оказался горький до помрачения. Но я его прожевал. И проглотил. Наверное, целебный. И вообще, зачем меня травить после того, как они вылечили меня от заячьей инфекции? Незачем.
Дикая сунула мне еще один корень. Второй мне таким горьким уже не показался. Я сжевал еще несколько корней, после чего дикая занялась моими укусами. Лечение
А потом она стала дышать.
Она приближалась к заячьим укусам и дышала на них теплым воздухом. Под кожей начинали прыгать озорные искры, и от этого почему-то хотелось смеяться. Но я сдерживался, не собирался я смеяться при этих тварях… Нет, неправильно. Твари — это не они, твари — это те, с берега. Которые на машине. Дикие — это просто дикие.
Дикая дышала мне в шею. И не пахла. А я лежал.
Так она продышала на каждый нарыв, и я почувствовал, как мне стало тепло, укусы точно лучились каким-то маленьким добрым электричеством. А под конец процедур она выдала мне еще один корень, только этот был сладким-сладким.
После сладкого мне сильно захотелось спать, и я уснул. А перед тем, как уснуть, подумал, что если дикие могут излечивать от заячьих укусов, то они, наверное, могли бы помочь и Хромому. И жив бы он был сейчас.
Я уснул, а проснулся оттого, что кто-то лизал мне нос. У меня почему-то возникло колючее подозрение, что это Рыжий. Я в бешенстве открыл глаза, собираясь пнуть Рыжего, а если придется, ударить его еще и в кадык — если нет под рукой оружия, бей дикого в шею, а именно в кадык.
И я уже собирался последовать этим заветам, но обнаружил, что никакого Рыжего нет. Ко мне на грудь забрался Волк и теперь с каким-то удовольствием облизывал мне лицо. Увидел, что я проснулся, и отпрыгнул.
Волк подрос. Вернее, поправился. Раньше он был таким тощим и скелетным, как крыса, а теперь стал круглым и эллипсовидным. Я испугался, что это у него глисты и пузо от этого расперло: если глисты, то надо ром в пасть вливать и давать жевать соты, а тут ни рому, ни сот, а если прижились глисты, то…
Не глисты. Просто Волк отъелся. Разжирел, по-щенячьи разжирел. И подшерсток еще вылез, так что Волк стал походить на меховой рыжий мячик, я поймал его за лапу и подтянул к себе.
Теплый и пушистый. И совсем не мрачный. Хотя хвоста нет. То ли зайцы откусили, то ли дикие. А может, дверью прищемило, отсох помаленьку. Где-то тут прищемили… Вот у позапрошлого Волка не было хвоста, и поэтому у него случались трудности. Он если прыгал, то всегда немного промахивался — волк в полете ведь хвостом рулит.
Я сел. В этот раз меня не повело, удержался. Даже на ноги поднялся. И оглядеться смог.
Приближался вечер, все вокруг было желтым от света и от листьев, я однажды какую-то книгу читал: там писали, что тот, кто любит желтый цвет, любит власть. Я желтый люблю. «Как управлять людьми» — так книга называлась.
Лагерь был хилым. Пять шалашей. Рядом тоже кривился шалаш, видимо, меня в него вносили на ночь. Вообще, дикие живут в норах. В мерзких грязных подземных норах,
И я их встречал.
Нет, я не всех их убивал, только диких. Ни одну дикую, ни одного дичонка я никогда не трогал. Смысл всего этого ведь не в истреблении был, а в том, что надо их было в острастке держать, чтобы не наглели. Да и не зверь я, чтобы всех направо и налево убивать.
Тут нор не наблюдалось, на поверхности что-то все располагалось, на скорую руку. Самих их, кстати, тоже не видать, только Глазунья. Даже Рыжий куда-то делся, наверное, пошел за мухоморами или личинок каких раскапывать. Глазунья сидела ко мне спиной и что-то делала. Я подошел к ней, она, конечно, меня услышала.
— Привет, — сказал я.
И тут же из кустов выскочил этот ее друг и встал между нами, принялся тыкать меня пальцем. Я не стал уже его бить, пусть, они тут главные вроде как. Он меня ткнул, а я отодвинулся, не стал эскалацию затевать. А Глазунья на дикого так зыркнула, что он смялся и в сторону убрался.
Глазунья усадила меня перед собой и смотрела на меня целый час, наверное. И улыбалась. Я заметил, что улыбка у нее красивая, все зубы белые и целые. Обычно у диких зубы — гниль, они от вони у них гниют, а у Глазуньи ничего были, даже очень хорошие. Сидела, улыбалась и смотрела. Что это с ней, интересно? Мне даже как-то неловко сделалось, я принялся оглядываться, думал, что у меня за спиной кто-то там стоит такой… Нет, никого.
Так мы и сидели. Пару раз я собирался отойти, но Глазунья с улыбкой брала меня за руку, и мне приходилось оставаться. И так до темноты почти. Другие дикие, между прочим, так и не появились.
Ночью было холодно. Я старался подгрести под себя побольше еловых веток и даже земли, но это плохо помогало, холод все равно втягивался. Диким что, они привычные, а мне плохо. Я пробовал согреться Волком, прижимал его к себе, но толку от него было мало, тепло образовывалось лишь в месте, где Волк прижимался. Помучившись, я вспомнил про старый способ борьбы с холодом. Надо лечь на спину, спрятать руки под задницу и лежать не шевелясь, сначала будет холодно, но надо терпеть и не дрожать, потом постепенно-постепенно тепло станет распространяться, и ты уснешь спокойно. Правда, к утру несколько похудеешь.
Утром я тоже проснулся не сам. Но не от того, что меня лизали в нос. Проснулся от взгляда. Кто-то смотрел на меня. И я проснулся.
Дичата. Трое. Они сидели метрах в двух и разглядывали меня внимательно. А один из них был рыжим. Точно той же масти, что и большой Рыжий. А рожа не знаю, похожа или нет — слишком грязная, точно он всю ночь спал лицом в луже. А тот, что с краю был, еще и дразнил Волка дохлой ящерицей. Были эти дичата тощи и малорослы и угрюмы, как все дичата. Я вот читал, что дети не должны быть такими, они должны все время радоваться и пребывать в хорошем настроении, носиться и подпрыгивать. Наверное, дичата оттого такие, что жизнь у них невеселая, в норе не очень-то повеселишься…