Здравствуйте, пани Катерина! Эльжуня
Шрифт:
Отмеченные Зосиной рукой, отчеркнутые алым карандашом строки:
…Манит меня месяц серебряной песней В зыбучий, туманный простор поднебесья…Ничего Кристина не ощутила сперва за этим. Звонкое, звучное сочетание слов — не более.
Тогда она прочитала все стихотворение. И колдовство тувимовского стиха постепенно овладевало ею.
Откуда ты взялся? Из комнат,«И нужно идти!» С отчетливой, беспощадной ясностью Кристина подумала, что напрасно она опасалась (и опасается!) Климушиных. Не Климушины отторгнут от нее Зосю — он сам оторвется от нее, ее воздушный шарик в палевом платьице. И нет и не будет такой силы, чтоб удержать его…
Воскресный день Кристина провела на могиле Михала.
Выпалывала сорняки, рыхлила землю, подравнивала дорожки. Освежила краской ограду.
Домой вернулась лишь к вечеру. Усталая и голодная. Припаленная горячим июльским солнцем. Пропахшая запахами свежей земли и трав.
Соскочив с подножки трамвая — остановка была напротив их дома, — Кристина перебежала улицу и у самого подъезда услышала:
— Пани Станкевич! Хвилечко! [5]
Она приостановилась, обернулась, увидела: к ней торопливо шел сосед из квартиры, что помещалась под ними.
Пожилой человек, без ноги, на протезе, он в этом доме одним из первых приметил семью Станкевичей. Первым стал учтиво здороваться с Кристиной, с Зосей.
— Пани Станкевич! Хвилечко. Брат панны Зоси приехал…
5
Минутку.
Глава десятая
АНАТОЛИЙ
Совсем не такою представлял себе встречу с пани, Станкевич Анатолий Климушин. Совсем не такою представлялась ему пани Станкевич.
По тому единственному письму, что Климушины получили от нее, по письму Казимира Войтецкого, хоть тот и стремился воздать должное названой матери Татьянки, пани Станкевич виделась Анатолию женщиной властной и жесткой. Отнюдь не склонной к эмоциям.
Поэтому, обдумывая предстоящую встречу с нею, отдавая себе отчет в том, что встреча эта будет нелегкой, Анатолий считал, что должен так же четко, как и она в своем письме, высказать свою точку зрения на случившееся.
Он видел свою задачу в том, чтобы, отнюдь не пытаясь воздействовать на чувства — не унижая себя до этого, — логически доказать Кристине Станкевич, что ни у его матери, ни у него не может быть никаких притязаний на Татьянку — на ее возвращение в родную семью.
Его задача, как понимал Анатолий, заключалась в том, чтобы доказать Кристине Станкевич, что нет у нее оснований препятствовать свиданию Татьянки с матерью. И нет на то морального права с точки зрения самой элементарной человечности.
В Польшу Анатолий приехал по туристической путевке.
Получив письмо от Войтецкого, он поначалу еще надеялся, что Татьянка сама откликнется на его письма, те, которые лично ей, в ее руки отдал Войтецкий. Но шло время, от Татьянки известий не было. И поняв, что ждать нечего, Анатолий подал заявление в завком на туристическую путевку. Купил учебник польского языка «Для желающих изучать самостоятельно».
Анатолий желал «изучать самостоятельно», чтобы без посторонней помощи разговаривать с женщиной, воспитавшей его сестру.
Чтобы без посторонней помощи говорить со своей сестрой.
Он купил набор учебных пластинок и, ложась на час позже или же поднимаясь на час раньше, в зависимости от своих заводских смен, постигал упорно особенности польского языка.
«Польские прилагательные доставят вам много трудностей», — предостерегал учебник. Анатолий мужественно преодолевал эти трудности.
Он привыкал к необычному для него обращению. «Пан», «пани», «паньство».
Слова эти, как следовало из учебника, надо было употреблять вместе с именем или фамилией того, к кому обращаешься.
Кроме того, слова «пани», «пана», «паньство» соответствуют русским местоимениям «ваш», «ваша», «ваше» — учил Анатолий.
«Чи пан Марек Калиновски есть в дому?»
«Чи пан зна пани Кристина Калиновски?»
Крутилась пластинка на проигрывателе, и комната наполнялась мягким звучанием польской речи, особыми ее интонациями. Они вызывали в Анатолии память детства, барака, лагеря…
Так Анатолий готовил себя к поездке в Польшу, к встрече с сестрою и с названой матерью сестры.
Эта встреча должна была для него разрешить многое, потому что Татьянка, боль и память о ней, ощущение неясной своей вины перед ней все эти годы не покидали Анатолия.
Все эти годы Анатолий искал Татьянку.
Не только Татьянку. Мамины близкие подруги и дальние, пережившие, как и его мать, Освенцим, тоже искали своих утерянных там детей.
От их имени Анатолий писал в Бюро розысков. И в Красный крест. Добивался того, что письма эти передавались по Всесоюзному радио. Писал в газеты Польши и ГДР.
В Оцке он слыл знатоком по розыскам. И умельцем по таким письмам.
Но женщины эти, чаще всего одинокие, утратившие семьи в войну, обращались к Анатолию с разными просьбами. Негодное для жизни жилье, неправильно определенная пенсия, болезнь, обида, несправедливость… «Похлопочи, сыночек!»
Они считали, что имеют святое право на его помощь. Он был одним из немногих белорусских детей, которые уцелели в Освенциме, его считали счастливцем.
Мать его была одной из немногих белорусских женщин, чье дитя, чей сын уцелел в Освенциме, отыскался, вернулся к ней. Ее считали счастливицей.
Мать его понимала это. И Анатолий понимал это.
То, что он уцелел и вернулся, а судьба других детей неизвестна, словно бы налагало на него особые обязанности перед этими женщинами.
Анатолий писал заявления, просьбы, жалобы. Ходил, а случалось, и ездил с ними в различные приемные, к различным начальникам всяких рангов.