Зеленая ветка мая
Шрифт:
– Ты посмела? У тебя повернулся язык оскорбить пастыря, выдающегося умом и талантом законоучителя? Ты посмела?
Неумолимость глядела на Катю из светлых заледенелых глаз. Пощады не жди. Дрожь охватила Катю. Она не могла унять дрожь. Нет, не смельчак Катя Бектышева, ее бунт был ей нелегок, очень был труден.
– Он обманул Фросю, а еще пастырь! А где бог? Что он смотрит, если он бог?
– Не сметь богохульствовать!
– шлепнув ладонью по ручке кресла, почти визгливо повысила голос начальница. И, помолчав, обдумав: - Скажешь
– Бабушки нет, уехала в Москву.
– Бабушки нет. Отца нет. Матери нет...
– Какое вам дело? Вас не касается. Какое вам дело!
– Мне до всего дело в стенах учебного заведения, вверенного моему попечению, - с неожиданным спокойствием, становясь оттого еще беспощадней, сказала начальница.
– Екатерина Бектышева, ты исключена из гимназии. Когда бабушка вернется, пусть придет. А сейчас ты исключаешься. Не смей приближаться к порогу гимназии. Иди.
Зазвенел звонок к концу уроков, двери классов распахнулись настежь, коридоры наполнились шумом и топотом. Катя спешила, не поднимая глаз. Никого не видеть, не слышать, не делиться ни с кем.
В вестибюле у вешалки Клава Пирожкова суетилась возле Нади Гириной, помогала одеваться, держа Надину сумку с книгами, и громко, взахлеб возмущалась:
– У нее и бабушка безбожница. И отец бросил. У нее вся семья... Она таковская, я давно раскусила.
Катя скорее шагнула за дверь.
Все в ней окаменело. Она шла равнодушно домой. Исключение из гимназии не беспокоило Катю. Больше она сюда не придет, даже книги оставила в классе. Лина захватит. Наверное, осталась после уроков разузнавать новости, жить не может без новостей.
Трудно шагать, еле двигаются ноги, тяжелы, как тумбы, и вся Катя себе тяжела.
Дома одиноко. Бабушки нет. Фроси нет.
Не сняв шубы, Катя подошла почему-то к креслу бабы-Коки, села. Что делать? Дожидаться возвращения бабушки? Баба-Кока, возвращайтесь скорее!
Горят глаза. Больно глазам. Голову ломит. Что с ней? Холодно и горячо, сухо во рту.
На столе газета "Русское слово". Вчерашняя. Почтальон принес ее еще вчера, а Катя положила на столик. Вернется баба-Кока, прочтет. Катя не читала газет. Политика была ей скучна. Она закрыла глаза. Кажется, заснула. Проснулась. Где баба-Кока? Да, ведь она в Москве, по делам...
Машинально, неизвестно зачем, Катя развернула газету. Все делала она сейчас машинально, неизвестно зачем.
На последней странице мелкими буквами напечатан столбик:
...Сведения Главного штаба.
От Особого отдела Главного штаба
о потерях в действующих армиях.
Убиты: Капитан...
Подполковник...
Прапорщик...
Буквы подпрыгнули, выросли. Острые, как колья. Огромные, черные. Закачались:
"Прапорщик... Бектышев... Василий Платонович..."
Вася.
13
Мчатся красные тучи. Разве бывают красные тучи? Мчатся, мчатся. Огненные клубы пышут зноем в лицо. Жарко. Спасите!.. Горю... Теперь я знаю, какой ад.
Тучи унеслись, запылали костры... Еще жарче. Вася! Это ты, Вася? Они говорят, ты убит. Я знаю, ты жив. Тебя не убьют. Вася, уедем в Заборье, позовем бабу-Коку, вместе уедем, мы защитим тебя, там тебя не убьют. Не хочу, не хочу, чтобы тебя убивали!
Дайте воды! Зачем вы меня отослали в Сахару... солнце как желтая дыня. Как жжется песок...
– Катенька, детка, очнись!
– молила Ксения Васильевна.
Много ночей провела она без сна у Катиного изголовья, меняя холодные компрессы на ее горячечном лбу. Палата большая, восемнадцать коек. Стоны и бред доносятся из разных концов. Тифозная палата. Возвратный тиф оттого и называется возвратным, что возвращается. Коварная болезнь. Шло на поправку, после пяти недель Катя начала подниматься, вдруг снова жар, озноб, головные боли, беспамятство. Хуже, чем было. Вся пышет огнем, вся сгорает.
– Острый рецидив, - сказал доктор.
– Доктор, очень опасно?
– Не буду скрывать. Сердце ее мне не нравится. Боюсь осложнений на сердце.
"Неужели я теряю тебя?
– в тоске думала Ксения Васильевна.
– Катя, Катя! Не уходи, не оставляй меня, девочка".
Она не подозревала, как глубоко привязалась к этой длинноногой девчонке-фантазерке, смешливой и диковатой, наивной и умненькой.
Между тем догадки врача подтвердились - после возвратного тифа осложнение на сердце. Из тифозной палаты Катю перевели в другую, громадную, как сарай, тесно заставленную койками. Ксения Васильевна дневала и ночевала у Кати. Нянь и сиделок не хватало в больнице. Ксения Васильевна заделалась и сиделкой и няней. Меняла больным белье, ставила градусники, слабых кормила с ложечки. Свою Катю кормила.
Температура упала, а сил нет. Совсем нет. Не поднять руки. Даже головы не повернуть к окну. А за окном весна. Какое весна! Там давно уже лето, нежаркое, дождливое лето. В день по многу раз набегали на небо одна за другой быстрые тучки. Набежит, завесит солнце, прольется мелким дождем, и мокрые листья берез под окошком повеют прохладой.
Снова напасть - плеврит. Да не простой, эксудативный. Снова компрессы, банки, шприцы. Снова на ниточке жизнь.
"Я проглядела. Дожди, а у меня окно не закрыто. Простудила ее. Старуха, из ума выжила!" - казнилась Ксения Васильевна.
Не отходила от Кати, боялась на час оставить одну.
Долго-долго не отступала болезнь. Медленно-медленно возвращалась жизнь к Кате. Тихая, грустная лежала она. Ксению Васильевну вдруг одолевал приступ кашля, и она кашляла в платок, задыхаясь, пряча слезы.
Настал наконец день, когда Катя сказала:
– Хочется есть.
– Милочка моя, оживаешь, - обрадовалась Ксения Васильевна.
"Оживает?!" - радовалась она, когда Катя попросила однажды:
– Баба-Кока, расскажите что-нибудь.