Зеленый дом

Крамер Теодор

Интернированные Хайтона [2]

По-тихому, на всякий случай, впотьмах умело взяли нас; за проволокою колючей мы оказались в тот же час; ползла чреда часов туманных, нам долго было суждено, при жалких наших чемоданах стоять, не чуя ног давно. Мы — хайтонские бедолаги, от всех, кто дорог нам, вдали: трофей союзничьей отваги, соль — извините! — пыль земли. Черпак баланды, самый первый, испробованный на веку; болит спина, ни к черту нервы, и тело радо тюфяку. И мы легли, шурша соломой, в казарме на немытый пол, мы обволакивались дрёмой, но сон спасительный не шел. Шаг часового, шаг жестокий доносится издалека; на западе и на востоке нас гордо стерегут войска. Но страх

все гуще, все приметней, знакомым больше веры нет, неумолкающие сплетни, плодят в потемках полный бред; все громче пульс и все короче, в душе — опять же пустота: глядишь, эсесовцы средь ночи тараном выбьют ворота. Нас выведут, рядком построив, винтовки тявкнут в тишине — и мигом кровь и мозг изгоев разбрызгаются по стене. Но может статься, что во мраке грядет спасенье от оков, поверх костей взрастая, маки заблещут шелком лепестков. И мы узнаем, что невзгоды нам в жизни выпали не зря, что ради торжества свободы мы попадали в лагеря. Ну что ж, покуда, честь по чести достойно посидим в плену: авось с союзниками вместе сумеем выиграть войну. ^{23–5.-23.6 1940}

2

Лагерь для интернированных, 1940.

С 23 мая по 23 августа 1940 года Крамер, как все еще не получивший британского подданства, был интернирован в лагере Хайтон под Ливерпулем, откуда был переведен в лагерь на остров Мэн.

И сгущается ночь

И сгущается ночь и слетает листва и ничем не помочь и надежда жива и торчит часовой и никто никуда и хлебнули с лихвой и гудят провода. И могли бы добром и уж прямо враги и не действует бром и тупеют мозги и баланда жидка и бессмыслен скулеж и шептаться тоска и молчать невтерпеж. И над родиной тьма и не жизнь а дерьмо и сойти бы с ума и на каждом клеймо и не верим вестям и сжимает сердца и полгода к чертям и не видно конца. ^{10. 10 1940, о. Мэн, лагерь для интернированных}

Вена: Праздник тела Христова

¹⁹³⁹

Вышло их на улицы так мало, совершавших ежегодный путь, — большинство осталось у портала, не посмев к процессии примкнуть. К ладану всплывающему липли ветки, обделенные листвой, и хористы обреченно хрипли, медленно бредя по мостовой. Жались горожане виновато, обнажали головы они, удивлялись, что хоть что-то свято всё же остается в эти дни. Так и шли, сердца до боли тронув, шли среди всеобщей немоты, а над ними реяли с балконов флагов крючковатые кресты.

Над кружкой барды

Не убирайте покуда питье со стола: время худое, так дернем — была, не была. В прошлую, помню, войну, не лениться веля, нас спозаранку жандарм выгонял на поля. Был он инстанцией высшей прожиточных норм: столько-то вровень — тебе и скоту на прокорм, все разносолы сдавай на потребу войне, что утаишь — по суду разочтешься вдвойне… Так вот у многих была, да сплыла ветчина; разве что ночью мололи маленько зерна, пили из вымени и, никого не спрося, хоть одного успевали прибрать порося. Время ловчить научило, на ум навело: к нам горожане порой приходили в село, сукна давали в обмен, — да о чем говорить, деньги годились тогда, чтоб от них прикурить. Вот уж поганые нынче настали года! С неба свалилась крестом крючковатым беда: мы не видали хозяев таких на веку — мерят зерно и на граммы считают муку. Нива — твоя, лишь покуда стоит зелена, твой — виноградник, но ты не увидишь вина, если в распадке поставишь силок на зайчат — завтра соседи, глядишь, на тебя настучат. Сливы созреют — первач для хозяев, учти; семя твое не должно прорастать во плоти. Жизнь, говорят они, только дается взаймы. Ну, да об этом еще побеседуем мы. Люди, молитесь о том, чтобы сгинуло зло, чтобы его ураганом навеки смело; чистите ружья и косы точите пока — пейте, да только оставьте и мне полглотка.

О дожде перед наступлением ночи

Подобный дождь бывает лишь, когда нисходят сумерки на города, и, тяжко разверзаясь, небосвод земле избыток влаги отдает. Ни чистоты, ни свежести в дожде, он только черноту плодит везде, с листка на лист, с карниза на карниз, как

сажа, как чернила, льется вниз. И посреди наставшей темноты вдоль улиц распускаются зонты, немедля поднят каждый воротник: над всей землею ливень в этот миг. Камины гаснут: все дрова в дыму. Протяжным шумом наполняет тьму британский дождь холодный, проливной над каждым городом, над всей страной. ^{Лондон, 1941}

На станции подземки

Как же спят устало, как же спят устало, кажется, при всех своих вещах, сотни исхудалых, в старых одеялах, в пыльниках и трепаных плащах. Шорох монотонный вентиляционный, лампочки, тусклее, чем всегда, светят еле-еле; и, спеша в туннели, не тревожат спящих поезда. Как же стал им дорог свет родных каморок, прежние, безоблачные дни; вижу их, на матах тяжким сном объятых: как печальны, как бедны они! Как же спят устало, как же спят устало люди здесь в военную грозу, — бомбами распорот их злосчастный город, и спокойно только здесь, внизу. Но уйти рискую в темень городскую, — пусть сирены вой еще не стих: там, борясь со страхом, я умоюсь прахом, будь что будет — я один из них.

О небе Лондона

Островок синевы неустойчивой, где растворяется день, словно сода в воде, он темнеет чернильно и скоро с высот на гремучие кровли мочиться начнет: это Лондона низкое небо. Средь газонов надменно торчат цветники, и туман в переулки течет от реки, и автобусы туго набиты людьми, — надо всем, только голову вверх подними, виснет Лондона низкое небо. Эскалатор наружу выносит меня из подземки в конце неудачного дня: обещаньями босса я сыт позарез, я спешу под сырой закопченный навес — это Лондона низкое небо. Если солнечный ветер подул бы с полей — мне бы стало, пожалуй, еще тяжелей, так что ты уж мочись на меня без стыда, без тебя я девался б на свете куда, ты, о Лондона низкое небо!..

Кающаяся девушка

Как мой парень получил повестку и в мешок пожитки увязал, мы пошли к ольшаному подлеску и гораздо позже — на вокзал. Пели птицы, — ты припомни, милый, как шуршали мак и резеда; жалко, друг мой: надо было силой, по-простому взять меня тогда. Ты служил стрелком на самолете, да и мне пришлось пойти в цеха; за день изведешься на работе, ну, а вечер — как тут без греха! И пойдешь с каким-нибудь верзилой, — не умею вспомнить без стыда; жалко, друг мой: надо было силой, по-простому взять меня тогда. Завтра станешь ты моим навеки, что ж, дружок, такие вот дела: с кем и жить, как не со мной, калеке, раз огонь и воду я прошла. Поплетутся чередой унылой безо всякой резеды года, — жалко, друг мой: надо было силой, по-простому взять меня тогда.

Изгнан из Австрии

Гвоздика день-другой жива, пока в стакане вянет. Свежа на дереве листва, но скоро жухлой станет. Уже три раза таял снег, — как странно доживать свой век не на родной земле. Еще желтей желтофиоль цветет в соленой влаге, в ответ на слезы и на боль спешит строка к бумаге. Корней лишенный, я живу, чтоб и во сне, и наяву петь о родной земле. О сердце, в грохоте годов тебе не биться долго: тебя я вырвать прочь готов по настоянью долга. Но миг еще в груди побудь: знаком ли хоть кому-нибудь я на родной земле?

Нашим мертвым

Вы те, кто положили жизнь свою, вы те, кто пали в праведном бою, кто навсегда лишен и уст, и глаз, — вы, мертвые, вы с нами каждый час. Вы ввергнуты в пучину страшной тьмы и говорить о вас не смеем мы, вы вспыхнули, как факел нефтяной, чтоб вас узнали мы в дали ночной. Шагать к победе — слишком тяжело, ликует безнаказанное зло, однако от чудовищных огней горящей плоти запах всё слышней. Сведенная навеки на корню, толпа убийц такому же огню быть беспощадно выдана должна во имя жизни, хлеба и вина. Наперекор жестоким временам беззвучным криком вы кричите нам, зияниями выколотых глаз — вы, мертвые, вы с нами каждый час.