Зеленый дом

Крамер Теодор

Хвала отчаянью

Отчаянье, остаток надежды бедняка! Миг промедленья краток, а цель — недалека: негоже обессилеть, не довершив труда: веревку взять, намылить и прянуть в никуда. Ты — всех недостоверней средь образов земли: ты носишь имя зерни, ножа, вина, петли, — страданий вереница, соблазнов череда — ты — сумрачный возница, везущий в никуда. Кто пал в твои объятья — уже не одинок. Тебя в себе утрать я — я б дольше жить не смог. Побудь со мной до срока, дай добрести туда, где встану я пред око Последнего Суда.

Конец лета

По стеклам ливень барабанит, последний флокс отцвел

в саду. Я все еще бываю занят — пишу, работаю и жду. Пусть кровь порядком поостыла, пусть немощей не перечесть — благодарю за все, что было, благодарю за все, что есть. До щепки вымокла округа; пусты скамейки; вдалеке под рваным тентом спит пьянчуга, девчушка возится в песке. Переживаю виновато — а в чем виновен я — Бог весть — и тот потоп, что был когда-то, и тот потоп, что ныне есть. По стеклам ливень барабанит, внахлест, настырный и тугой; но прежде, чем меня не станет, я сочиню стишок-другой. Хоть жизнь меня не обделила, но не успела надоесть: благодарю за все, что было, благодарю за все, что есть.

Насущное дело: хочу, не хочу…

Насущное дело: хочу, не хочу — пора показаться зубному врачу: пускай бормашина с жужжанием грозным пройдется по дуплам моим кариозным; хотя пациент и в холодном поту — зато чистота и порядок во рту. Насущное дело: хочу, не хочу — дойти до портного часок улучу: на брюках потертых не держатся складки, опять же и старый пиджак не в порядке: недешево, да и с примеркой возня — зато же и будет костюм у меня. Насущное дело: хочу, не хочу — над письмами вечер-другой проторчу; какое — в охотку, какое — не в жилу, однако отвечу за все через силу, утешу, кого и насколько смогу: приятно — нигде не остаться в долгу. Насущное дело: хочу, не хочу — но годы загасят меня, как свечу, порядок вещей, неуместна досада, еще по обычаю разве что надо поплакаться: доктор, мол, больно, беда — и сердце счастливо замрет навсегда.

О горечи

Когда вино лакается беспроко, ни горла, ни души не горяча, и ты устал, и утро недалеко — тогда спасает склянка тирлича. В нем горечи пронзительная злоба, он оживляет, ибо ядовит: пусть к сладости уже оглохло небо, однако горечь все еще горчит. Когда, на женщин глядя, ты не в духе, и не настроен искушать судьбу — переночуй у распоследней шлюхи, накрашенной, как мумия в гробу. К утру подохнуть впору от озноба, и от клопов — хоть зареви навзрыд: пусть к сладости уже оглохло небо, однако горечь все еще горчит. Когда перед природой ты бессилен, и путь лежит в безвестье и туман — под вечер забреди в квартал дубилен и загляни в загаженный шалман. Обсиженная мухами трущоба, зловоние и нищий реквизит: пусть к сладости уже оглохло небо, однако горечь все еще горчит.

О пребывании один на один

С каждым однажды такое случается: вдруг вещи как вещи внезапно исчезнут вокруг. Выпав из времени, все позабыв, как во сне, ты застываешь, с мгновением наедине. Наедине с перелеском, с тропинкой косой, с житом и куколем, сеном и старой косой, с грубой щетиной стерни, пожелтевшей в жару, с пылью, клубящейся на придорожном ветру. С волосом конским, что прет из обивки, шурша, с пьяницей, что до получки засел без гроша, с водкой в трактире, едва только шкалик почат, с пепельницей, из которой окурки торчат. К злу и добру в равной мере становишься глух, ты — и волнующий шум, и внимающий слух. Пусть через годы, но это придет из глубин: знай же тогда — ты со мною один на один.

Три паренька

Мы трое — голодные, мы — оборванцы, конечно, почтенный судья! Один — от папаши сбежал, от пощечин, другой же — чахоткой измаялся очень, а третий опух, — это я. Конечно, конечно, еще раз подробно: мы прятались за валуны, девчонка по гравию шла и похожа была бы на лань, каб не дряблая кожа, а темя-то вши, колтуны. Так сладко брела она сквозь забытье; ну, тут мы, понятно, поймали ее, смеркалось, темнело; мы справили дело, а слезы… ну, будто она не хотела!.. Какая-то птица затенькала тонко, порой, как монетки, звенела щебенка, а так — тишина, одна тишина, как будто и жизнь-то уже не нужна. На

рану ее мы пустили рубашки; поймают — мы знали — не будет поблажки. Вот весь мой рассказ… О свет моих глаз, о девочка, разве болит и сейчас? Почтенный судья, все же сделай поблажку, скорее всех нас упеки в каталажку, там вечный мороз, — а если всерьез — так лучше не помнить ни мира, ни слез.

Высылка

Барбара Хлум, белошвейка, с пропиской в предместье, не регистрирована, без пальто, без чулок, в номере ночью с приезжим застигнута, вместе с тем, что при ней оказался пустой кошелек. Брбару Хлум осмотрели в участке, где вскоре с ней комиссар побеседовал начистоту и, по причине отсутствия признаков хвори, выслал виновную за городскую черту. Мелкий чиновник ее проводил до окраин и возвратился в управу, где ждали дела. Брбару Хлум приютил деревенский хозяин, все же для жатвы она слабовата была. Брбара Хлум, невзирая на страх и усталость, стала по улицам снова бродить дотемна, на остановках трамвайных подолгу топталась, очень боялась и очень была голодна. Вечер пришел, простираясь над всем околотком, пахла трава на газонах плохим коньяком, — Брбара Хлум, словно зверь, прижимаясь к решеткам, снова в родное кафе проскользнула тайком. Брбара Хлум, белошвейка, с пропиской в предместье, выслана с предупрежденьем, в опорках, в тряпье, сопротивленья не выказала при аресте, что и отмечено было в судебном досье.

Марта Фербер

Марту Фербер стали гнать с панели — вышла, мол, в тираж, — и потому нанялась она, чтоб быть при деле, экономкой в местную тюрьму. Заключенные топтались тупо в камерах, и слышен этот звук был внизу, на кухне, где для супа Марта Фербер нарезала лук. Марта Фербер вдоволь надышалась смрада, что из всех отдушин тек, смешивая тошноту и жалость, дух опилок, пот немытых ног. В глубину крысиного подвала лазила с отравленным куском; суп, что коменданту подавала, скупо заправляла мышьяком. Марта Фербер дождалась, что рвотой комендант зашелся; разнесла рашпили по камерам: работай, распили решетку — все дела. Первый же, еще не веря фарту, оттолкнул ее, да наутек, — все, сбегая, костерили Марту, а последний сбил кухарку с ног. Марта Фербер с пола встать пыталась; воздух горек сделался и сух. Вспыхнул свет, прихлынула усталость, сквозняком ушел тюремный дух. И на скатерть в ядовитой рвоте лишь успела искоса взглянуть, прежде, чем в своей почуять плоти рашпиль, грубо распоровший грудь.

О великой гибели сосновых лесов возле Витшау

Ранним утром объявились в хвойных чащах ненасытные чужие мотыльки. Туча полчищ, беспокойно шебуршащих, черным снегом облепила сосняки. Крыльца черные топорща, словно рясу, грызли ветви до подкорья, вполсыта, от въедающихся жвал не стало спасу, и на хвою наползала краснота. Даже ветер перед ними был бессилен, цепи гусениц свивались в пояса, дятлы яростно стучали, ухал филин — умирали обреченные леса. В дымке осени от комлей и до сучьев разносился гул, протяжный и глухой, дерева, сухие ветви скорбно скрючив, ждали только, чтоб рассыпаться трухой. Чернорясники в оцепененье сонном прекращали класть яички под кору, отползали по чешуйкам к лысым кронам, замирали, коченея на ветру. И, наполня воздух запахом погостным, подыхали без жратвы, всю осень тек на смерзающийся грунт по голым соснам черной патокой гнилой и липкий сок.

Горбун

Жил калека в мансарде с косым потолком; сыро, холодно — все не беда. Пансиона хватало на хлеб с табаком, так что он не ходил никуда. Но двоих шантажистов попрешь ли взашей, если силы иссякли давно? Вот и тратился он из последних грошей на грудинку, на сыр, на вино. Понемногу пришлось распродать гардероб, оловянную утварь со стен; и в затылке калека с отчаяньем скреб, ожидая дурных перемен. Он рубаху жевал и пытался уснуть, только было совсем не до сна, если парни дрались, утихали чуть-чуть и шпыняли, смеясь, горбуна. А однажды устроили гости погром, увидав, что все меньше доход: обмотали калеку гардинным шнуром и до дна обшмонали комод. Уложив небольшой узелок барахла, порешили: мол, дело с концом. Весь табак горбуна докурили дотла над его посиневшим лицом.