Зеленый дом

Крамер Теодор

Перед рябиной

Остекляневших небес потолок, рдяная кисть у развилки дорог: мак дозревает и жатвина мокнет, только рябина горит и не блекнет. Ссохлась улитка, заснула пчела, изморозь мясо плодов проняла, ум над оградой тягуч, одинаков — шорохи гусениц, посвисты шпаков. Бьет паутинку осенний озноб, ищут покоя вьюнок и укроп, вот и рябина уходит далече, рдяные гроздья взваливши на плечи. Тихо коробочка мака жужжит. В смерти — рожденье. Вьюнок задрожит, ягоды вспыхнут, пшеница поляжет, все это знают, а кто-то расскажет. Возле развилки дорожной стою перед рябиной, на самом краю — короток век мой… Погибну ль напрасно, или же вспыхну

рябиною красной?

Песня в глине

Шевелит зеленую пшеницу легкая предутренняя мгла, кроет рябью мутную водицу, что в канаву с глиной натекла. Жар в печи растет неукротимо — предрассветный холодок исчез; а глаза слезятся в клочьях дыма, и потеет глиняный замес. Я за комом ком положу рядком, выжму влагу и замкну в печи и в разгаре дня выну из огня первые большие кирпичи. По полю бредет батрак, вздыхая, над землей склоняясь тяжело. От каркаса дрожь плывет глухая, и неровно дребезжит стекло — колокол вдали звонит к обедне, — наскоро свою похлебку съем — всю одежду скину до последней, только не отмыться мне ничем. А песок, песок мне на кожу лег, он шуршит под каждым волоском — все полно песком, в горле горький ком — не проглотишь с козьим молоком. Винно-желтая луна застыла на сосне, и онемел камыш. Слабый жар проходит сквозь стропила, и сквозь сон я слышу эту тишь. День за днем идет неторопливо, лишь в субботу я зайду в шинок — мужики подвинутся брезгливо, только покажусь я на порог. Что ж, вино, вино мне принесено, и шинкарь опять деньгу берет. И плывет с равнин песня желтых глин — и плевать на всех, кто не поет. Кирпичи набросаны вповалку, зреют зерна и текут в амбар, как слюда, над поперечной балкой нависает сумрачный угар — под навесом сонный запах мака, комья глины сохнут под стеной; мотыльки летят из полумрака, и ничуть не громче голос мой. Одинок и дик, в наготе велик сажею покрытый кочегар, в час, когда в печи изошел в ночи и вконец остыл последний жар.

Кладбище безымянных

Где на равнину свернула речная струя, где обросли тополями дороги края, бедное кладбище путник в лощине найдет: низкий забор, проржавелые створки ворот. Только кресты украшают могил бугорки, на перекладинах нет ни единой строки. Будто, нахлынув, все надписи смыла вода. Имя утратив, заснули они навсегда. Здесь и тщедушный, и сильный навеки затих. Бабы брюхатые, дети во чреве у них. Все, что тревожило, мучило или влекло — было что было, — на свете пришлось тяжело. В гальке у берега много косматой травы, доброй к живущим и ласковой к тем, кто мертвы; кладбище в зелень настойчиво прячет бурьян. Хрипло кричит на болотистой пойме баклан. Только крестьянин молитву порою прочтет, выждет минуту и снова свой плуг поведет. Места довольно для каждого, и в тишине светятся воды, и город на той стороне.

Трактир у реки

Над недвижным руслом старицы, куда затекла весною и цветет вода, у начала тракта, к насыпи впритир — деревянный, ветхий уцелел трактир. Выкрашена в зелень каждая доска, прямо под террасой — топкая река, к обомшелым сваям вот уж сколько лет тянется последним стеблем очерет. Здесь уху в охотку ест рыбачий люд, городские тоже ужинать идут, отдыхают, глядя на нехитрый скарб: не в урон карману запеченный карп. Задевая гравий, прочь ползет баржа, наплывает вечер, тишина свежа, и река струится между берегов, отделив собою город от лугов. О вине, быть может, белом и сухом кто-нибудь и скажет — мол, шибает мхом, — это — с непривычки: не сгубить вина зеленью и сладкой плотью сазана. Ты с рыбачьим краем слит сейчас в одно: старица, трактирщик, местное вино, женщина напротив, — только все белей полоса тумана от глухих полей.

Мы,

разделившие с пылью летящей судьбу

Мы, разделившие с пылью летящей судьбу, мы, у которых начертана гибель на лбу, мы у которых и общего — разве что цель, все-таки многого алчем и жаждем досель: хлеба от хлеба, который без нас испекли, плоти от плоти (как мы стосковались вдали!), силы от силы, что стала добычею тьмы, места от места, с которого изгнаны мы. Мы, что все время сбивались с прямого пути, свято желая хоть что-то святое найти — окаменели сердцами, никто не припас времени на доброту и на мудрость для нас. Сделай же так, чтобы сгинула наша беда, минула горечь… Мы скоро уйдем в никуда: хлеба нам дай и вина, на тропу отведи, и, наконец, беспощадным судом не суди.

Умирающие реки

Хворают великие реки, уходят в прибрежный песок, мелеют, мертвеют навеки, ни драга, ни чистка не впрок. С плотины по грязи и глине по скалам летит водопад, и мутный поток на равнине тяжелою дамбой зажат. Задымлены близи и дали, ольшаник иссохнуть готов, столбы телеграфные встали в низовьях на месте лесов. Крошатся прибрежные глыбы, под мусором отмель растет, и дохнут последние рыбы средь погани и нечистот. От некогда дикой природы ни сыщешь уже ни следа; цементные, грузные воды угрюмо текут в города. Пусть ливни хлопочут, но вскоре свой облик изменит страна: бесцельно потянутся в море лишь русла, сухие до дна.

Благотворный туман

Повисла осенняя мгла над шинком, шуршит по шпалере сухим стебельком, в лозу нагнетает густое вино, а ветер шумит, и во мраке темно, и падают листья в тумане. Где сыщется рислинга добрый глоток — сойдет за обед даже хлеба кусок; в долине, как солнце далеких миров, колышутся дымные пятна костров и щелкают сучья в тумане. Такая нежданно богатая тишь, что зреет, что падает — не уследишь; и только бы знать, что утихли ветра, и чуешь — все ближе и ближе пора попоек и песен в тумане.

О пребывании в бедности

Живешь, о разносолах не жалея — но счет пришлют мясная, бакалея, и отлетит подошва башмака: как не проклясть судьбину бедняка. Когда заглянет в гости тот, кто дорог, а в доме — только горсть вчерашних корок, и нет ни колбасы, ни коньяка — как не проклясть судьбину бедняка! Когда хворает друг, и нет, пожалуй, надежды на здоровье самой малой, а на гостинец — нет ни медяка: как не проклясть судьбину бедняка. Лежать в гриппу — куда уж неприятней, к тому же нечем заплатить печатне, и все же пишешь, за строкой строка: как не проклясть судьбину бедняка!

Дом бродяги

Я на пустой крестьянский двор забрел под сенокос, — светился дырами забор, благоухал навоз, еще — сарай темнел в углу открытый, и текла у абрикоса по стволу прозрачная смола. Лениво отгоняя мух, меня облаял пес, и жимолости сладкий дух мог довести до слез, — и я, собрав остатки сил, как бы платя за кров, к колодцу за водой сходил и напоил коров. Из крынки сделал я глоток, прилег в тени потом, и пес дворовый тоже лег и завилял хвостом, — так охраняли мы вдвоем тот мир, что был в дому — и до сих пор в пути моем я вновь иду к нему.

Заброшенная каменоломня

Сосны громоздятся в чаще темной над заброшенной каменоломней. Выемки и трещины видны у подножья каменной стены. Там, на дне карьера, и снаружи — запустенье и гнилые лужи. Буйные хвощи растут вокруг. Зеленью ощерился латук. Да еще — на склон карьера дикий протянулись плети ежевики. Каменную рану до сих пор медленно залечивает бор.