Зеленый дом

Крамер Теодор

Я думаю, мне было бы по силе

Я думаю, мне было бы по силе уютный ресторанчике завести в таком предместье, где поменьше пыли, для клиентуры младше тридцати. С утра и днем всё было б чин по чину, любой бы кушал то, что заказал, но к вечеру бы скидывал личину и наполнялся жизнью сад и зал. Клиенты без различия, без ранга с охотой стали бы наверняка вальсировать и приглашать на танго, хлебнув вина, а можно — молока. Не пачкались бы скатерти, салфетки, не преступало меры озорство, скандалы были б очень-очень редки, а может быть — совсем ни одного. И мне порой приятно было б тоже припомнить золотые времена: я выходил бы в залу к молодежи и вместе с нею пел бы допоздна.

Старому бродячему цирку

На

юру, среди чертополошин, где спокону не живал никто, объявился цирк — не зван, не прошен: стало воздвигаться шапито. В пересохший грунт вонзились колья, вздулись тенты, словно паруса, и фургоны, встав среди приволья, дым понаправляли в небеса. Всё чуть-чуть проржавлено, погнуто, отовсюду только лязг да скрип, непорядок в ячеях батута, очень плохо смазан кривошип; агрегат внушает беспокойство всем, кто цирк считает ремеслом: как ни жаль, но сдать бы всё устройство, кажется, пора в металлолом. Старый цирк, времен былых осколок, сколько ты скитался до сих пор! Но, зайдя в деревню ли, в поселок, где уж там рассчитывать на сбор. По местечкам, по глубинке тяжко натаскавшись поперек и вдоль, ты пришел в столицу, побродяжка: может, да и выгорит гастроль. Но включают радио так рано — с ним ли бой вести, в конце концов? Победишь ли власть киноэкрана звуками фанфар и бубенцов? Знай ты, сколь житье в столице туго, ты бы к нам, пожалуй, ни ногой! Или понял, что у нас для друга все-таки найдется грош-другой? Наперед провал не предрекая, кинь же вызов с пустыря судьбе, верь же, что какая-никакая соберется публика к тебе. Старый цирк, пускай случится чудо: отдохнуть в сырые вечера пусть придет как можно больше люда под заплаты твоего шатра!

В поле

На гравии блестя слегка, мерцают дальние огни. Еще острей от ветерка тяжелый аромат стерни. Темны пространства пустырей, струится сырость от земли, шуршат крапива и кипрей, и псы разлаялись вдали. Для мака время подошло дозреть, коробочки клоня, Твоей руке сейчас тепло: она касается меня. Движенья ветра так слабы, и вьются у моих висков одни лишь пенные клубы почти незримых мотыльков. Твой стон и сладостен, и слаб, и мне сегодня стоит он не больше, чем любой из жаб под норость выбранный затон. Струится вглубь тяжелый сок, миг длится, жизнь уходит прочь. Под пальцами опять песок, уже к концу подходит ночь.

Углепогрузчики

Они сошли с асфальтовой дороги, направились к платформе прямиком. Бурты угля, как горные отроги, лежали, припорошены снежком. Они лопаты взяли, и умело, без лишней спешки, принялись за дело. Присели, ощутив усталость в теле, забыв про холод и про темноту, и хлеб со смальцем деловито ели, подолгу крепкий чай держа во рту, на ребрах чуя — такова работа — бельишко, задубевшее от пота. Когда иссякла ночь и уголь тоже, казалось им — кто знает, почему, — они грузили уголь, но, похоже, только уголь, но еще и тьму; легко ли он дается, час полночный, тяжелый час дороги сверхурочной?..

Зимний садовник

Помидоры последние сняты с кустов, догорели ботва и листва. Сад ухожен, и пуст, и к морозу готов, и шуршит под граблями дресва. Розы вкопаны в грунт, как обычно зимой, всё закончено, и потому я сезонных рабочих отправил домой, чтобы с садом побыть одному. Только вяло глядит из песка сельдерей, да по трубам шумят ручейки, и на грядках, за стеклами оранжерей, из земли прозябают ростки. Соки съежены в стеблях, кончается год, солнце медлит всходить поутру, и дрожащий на уксусном дереве плод морщит старческую кожуру. С каждым днем всё жесточе, всё злей холода, и порою рукам тяжело спозаранок садовничать, — лишь иногда дышит в стекла скупое тепло. Одинок я, набрякшие руки грубы, но стою, примирен до конца с жизнью, ибо она не презрела судьбы клубня малого и деревца. Будь прославлен, о город, цветущий для всех в дни, когда облетели давно даже астры в саду; будь прославлен, орех, постучавшийся веткой в окно; снежноягодник — зрелая крепость ядра, стекленеющих ягод литье; будь прославлена, первых метелей пора и земное служенье мое. Кровь еще горяча, — я не думал вовек, что она так чиста и жарка, что еще

пощадят меня ветер и снег, как щажу я на ловле малька. Так, сегодня я — дым, отогревший в горсти пробужденное семя и всход, слаб и мал, как они… Но не должен пройти мимо тех, кто еще расцветет.

Старик у реки

Где город кончается и переходит в поля, где илом и гнилью прибрежной пропахла земля, замшелый рыбак доживает свой век, и вода течет с незапамятных лет сквозь его невода. В привычку — стряпня и починка сетей старику, из города носит и нитки, и шпиг, и муку; он дружбы не водит ни с кем, но со всеми вокруг знаком, и выходит к порогу на первый же стук. Бывает, зайдет поселенка, укупит леща, к нему плотогоны погреться бредут сообща, садятся к столу, коль погода снаружи дурит, и все умолкают, когда старикан говорит о мерном теченьи реки, о сетях на ветру, об илистых поймах, о рыбе, что мечет икру, и губы похожи его на сочащийся сот, на гриб-дождевик, от которого споры несет. Даются слова всё трудней и трудней старику, не так уж и много рыбак повидал на веку, и за день устал, и давно задремать бы ему, и сплавщики тихо его покидают в дому.

Там, где копоть кроет подъездные ветки

Там, где копоть кроет подъездные ветки, что ведут до самых заводских ворот, ни пырей, ни вязель не хранят расцветки, щелочью и маслом вымаран осот. Там земля буреет, напрочь обесплодев, вар, лоскутья толя, словом, хлам любой уминают фуры тяжестью ободьев так же, как известку и кирпичный бой. Сколь травы полоски ни грязны, ни узки, но полны рабочих в середине дня: смотрят, как шлагбаум весь дрожит при спуске, как шагает крана черная клешня. Здесь, когда не жарко, топчутся подростки, поиграть у рельсов тянет детвору; ветхий мяч футбольный ударяет в доски, и скрипит штакетник пыльный на ветру. Угасают трубы по гудку, покорно прочь выходит смена, молча, по-мужски, медленно, как будто глины или дерна тащит на подошвах грубые куски. Газ на стены светит сумрачно и тяжко, ветер наползает, гулок и глубок; только на коленях нищий старикашка спичечный в отбросах ищет коробок.

Уличные певцы

Вот-вот от трясучки каюк одному, щербат и потаскан другой; в потемках поют возле входа в корчму, однако ж в нее — ни ногой. Гармонику, дрожью измотан вконец, терзает бедняк испитой и такт отбивает щербатый певец по донцу кастрюли пустой. Плетутся сквозь город с утра до утра, от песни один лишь куплет остался; так редко в колодец двора летит хоть немного монет. От кухонь едой пригоревшей несет; подачки дождешься навряд; но всё же у каждых дверей и ворот фальцетом, как могут, скрипят. Пьянея от горечи зимних годин, бредут по кварталам в тоске: о мыльной веревке мечтает один, другой — о холодной реке.

Опять акация в цвету

Опять акация в цвету. Одето небо серизной, струится отблеск фонарей вокруг антенн и вдоль дверей, шипит роса, густеет зной. Опять акация в цвету. Жара от стен ползет во тьму и в горло, как струя свинца. Коль денег — на стакан пивца и только, так сиди в дому. Опять акация в цвету. Сгущает небо духоту, которой без того с лихвой. Кто похотлив — тот чуть живой, а кто болтлив — тот весь в поту. Опять акация в цвету вскипает, сладостью дыша. Ночною болью обуян любой, кто трезв, любой, кто пьян, кто при деньгах, кто без гроша. Жара, дыханье затрудня, растет, лицо щетина жжет, спина в поту и высох рот; довольно, отпусти меня! Опять акация в цвету!

Щетинщик

Ну, щеточник, еще рюмашку тминной! Ты мне мозги не вкрутишь с кислой миной; учти: за просто так не отдаю щетинку первоклассную мою! Ты как считаешь — дела нет вольготней, чем прятаться часами в подворотне с товаром; иль попробуй-ка спроста поразбирать щетинку на сорта! Свинью сработал — стало-ть, взятки гладки? С хавроньи жирной — шиш возьмешь окатки, на тощей — ты, паскудник, уясни — несортовые вычески одни! Ну нет, моя работа — не игрушки! Бывает — целый день нигде ни хрюшки, придешь домой с полупустым мешком и через силу шпаришь кипятком. Гони деньгу, не то возьмешь с нагрузкой! И не морочь мне голову утруской, и не качай по дурости права, не то товар получишь черта с два.