Зеленый дом

Крамер Теодор

Десять лет аренды

Возьми с собой корзинку и вино, иди и подожди в саду за домом; сентябрь настал — безветренно, темно, и звезд не перечесть над окоемом. Попозже я приду, — разлей питье; и парники, и астровые грядки — здесь всё отныне больше не мое, и завтра надо уносить манатки. Вот артишоки, — ты имей в виду, я сам испек их, так что уж попробуй. Я десять лет трудился здесь, в саду, здесь что ни листик — то предмет особый. Налей по новой. Десять лет труда! Зато — мои, зато хоть их не троньте. Я пережил подобное, когда лежал, в дерьмо затоптанный, на фронте. Страданье — не по мне: меня навряд возможно записать в число покорных, — но слишком мал доход с капустных гряд и ничего не скопишь с помидорных. Не знал я тех, кем брошен был в дерьмо, не знаю тех, кто гонит прочь от сада. Хлебнем: понятно по себе само, что

верить хоть во что-нибудь да надо! Я верю в горечь красного вина, что день сентябрьский летнего короче, что будет после осени весна и что на смену дням приходят ночи; я верю ветру, спящему сейчас, я верю, что вкусил немного меда, что вещи слишком связывают нас, что из-за них нам хуже год от года. Куда пойду, — ты спросишь у меня, — и заночую на какой чужбине? Вьюнку ползти далеко ль от плетня, легко ли с грядки откатиться дыне? Шуршит во мраке лиственный навес, печаль растений видится воочью, — синеет в вышине шатер небес, и не вином я пьян сегодня ночью.

Прощание с лесным складом

Черный иней лег на весь придворок, никнет плющ, из жизни уходя. У кочнов торчат ряды подпорок, серые от ветра и дождя. Над землей струится в позднем блеске влажных испарений жалкий тюль, но вот-вот мороз ударит резкий, отливая череды сосуль. Из-под бревен все свои пожитки я уже достал, из тайника; я нередко на манер улитки заползал туда для холодка и лежал, задремывая кротки, все дела забыв, само собой; прорастала в волосах яснотка и ласкался ветер голубой. Дома будет потеплей, посуше, но тоскливей, да и голодней — там нельзя лежать и бить баклуши, отдыхать по стольку долгих дней; семечек возьму, на косогоре оглянусь на склад в последний раз; нет, не звезды погасил цикорий, это сам я вместе с ним погас.

Шелушильщики орехов

Они сидят вокруг стола в каморке, и перед каждым сложены рядком орехов строго считанные горки, — скорлупки знай хрустят под молотком; работают меньшие на подхвате — не так-то просто ядрышко извлечь, — в коробку, под замок его, к оплате, всё остальное — на растопку, в печь. Вот — перерыв; нехитрая уборка, сметается метелкой шелуха; молчат и полдничают — только корка похрустывает, пыльна и суха. Но передых сомнителен и хрупок: конечно, подремать бы малышне, однако нужно ядра из скорлупок вылущивать едва не в полусне. Частицы шелухи изъели горло, но длится труд: у взрослых и детей шершавой пылью легкие расперло и выступает кровь из-под ногтей. Спина и руки сведены ломотой. Хлеб, горсть орехов и бутыль вина — как хорошо… Коли, лущи, работай, лущи, коли, старайся дотемна.

Зимнее пальто

В шалманчик за рынком приходит с утра безногий при помощи двух костылей; он мрачен, — крепленого выпить пора, — садится у печки, куда потеплей. Приплелся сюда через силу, зато сейчас помягчеет блуждающий взгляд: он ласково зимнее гладит пальто — его по часам отдает напрокат. Пальто это — вещь недурная весьма: и плечи на вате, и полы до пят, вдоль борта идет голубая тесьма, ну, правда, нагрудный карман плоховат, ну, правда, на швах и под воротником подкладочный светится войлок-злодей; дешевым пропахло пальто табаком и потом просительских очередей. В шалманчик к семи забежит человек, заплатит что надо — и вмиг за порог ныряет в пальто под начавшийся снег; прокатчик покуда сыграет в тарок. Он шлепает карты на стол тяжело, глядит на часы, наконец, доиграв: прокатное время, глядишь, истекло — уже не пора ли насчитывать штраф?

Холодный ряд фабричных труб

Безмолвен город, и квартал торговый стоит пустым, как будто сноса ждет: поторговаться, но купить готовый, куда-то схлынул начисто народ. В витринах понаставлено умело всего, что задержать могло бы взгляд; однако продавцы сидят без дела и нервничают, если к ним звонят. В слободках — скука без конца, без края, играют в карты, оседлав скамьи, лучам светила, как бы загорая, подставив спины потные свои. Домой — к чему ходить; обед несложен — всего-то коркой размешать бурду и, вынув ложку, как кинжал из ножен, скрипя зубами, взяться за еду. Придут под вечер из лесу подростки с почти пустой корзиной ли, с мешком, там — ягоды, и высохши, и жестки, — мамашам их предъявят со смешком, к порогу выйдут, тощей самокруткой затянутся, не разжимая губ, и долго смотрят с ненавистью жуткой в закат, на стылый ряд фабричных труб.

Сточный люк

Измотан

морозом и долгой ходьбой, старик огляделся вокруг, подвинул решетку над сточной трубой и медленно втиснулся в люк. Он выдолбил нишу тупым тесаком, спокойно улегся во тьме, то уголь, то хлеб он кусок за куском нашаривал в жидком дерьме. Почти не ворочался в нише старик и видел одних только крыс, лишь поздний рассвет, наступая, на миг в решетку заглядывал вниз. И зренье, и слух отмирали в тиши, и холод как будто исчез, и дохли в одежде голодные вши, утратив к нему интерес. И был он безжалостно взят за грудки, и вынут наружу, дрожа, и тщетно пытался от грозной руки отбиться обтеском ножа.

Выдворение из приюта для слепых

Богадельная стала свалкой гнили, из отбросов стряпалась жратва — и слепые щеточники взвыли, и качнуть надумали права. Семеро пожаловались хором — персонал, выходит, нерадив, — расползлись, чуть живы, по каморам, с жалобой к опекуну сходив. Натыкались на углы страдальцы там, где ковыляли столько лет, по-слепецки налагали пальцы на любой попавшийся предмет. Медленно валандались по дому от добра искавшие добра и, соседям разгоняя дрему, что-то бормотали до утра. И когда рассвет забрезжил хмурый, каждый был на лежбище своем трижды и четырежды, как шкурой, позамотан щеточным сырьем. Думали — начальство гнев ослабит, и до смерти бы лежали так, — но к обеду с кошта снятых ябед выперли из дома, как собак.

Прием в дом для престарелых

Отныне — вот постель твоя. Одежку в этот шкаф повесь. Следи, чтоб не было нытья: у нас оно не в моде здесь. Вот эти тапки забери. Клопов не бойся, нет почти. Крючок на фортке — изнутри. Запомни всё и всё учти. Нас будет четверо: уснем, увидишь, легши по местам. Мы в коридор выходим днем. Курить, понятно, только там. Как видишь, койки широки: да ты лежал ли на такой? К покою склонны старики, так ты уж нас не беспокой. Здесь может разное бывать. Не делай удивленный вид, не лезь, коль кто начнет кивать и сам с собой заговорит. Ну, я пойду. Тебе — впервой. Подумай, полежи ничком. Когда черед настанет твой, то будь приветлив с новичком.

Жители вагона

Вагон, бесплатная квартира, стоит на рельсах тупика. Сюда доносится из мира далекий лязг товарняка, тут служит лестницей подножка, — каморка, может, и мала, а всё же места есть немножко для колыбельки, для стола. Живущим здесь — не до уюта, здесь громыхают поезда, от трассы — тяжкий дух мазута и гарь, — а впрочем, не беда: и здесь судьба дает поблажки, жизнь хочет жить — и потому не могут не цвести ромашки и все-таки цветут в дыму. Нам ни к чему людская жалость, возьмем лишь то, что даст земля: запрем вагон, побродим малость, вдоль рельсов наберем угля. Живем легко, не ждем напасти, мир, как вагон забытый, тих: видать, о нас не знают власти, а мы не жаждем знать о них.

По поводу насильственной смерти владельца табачного киоска

Лавочник-табачник, из воды у плотины всплывший поутру, были губы у тебя худы и дрожали в холод и в жару. Вышла смерть тебе — последний сорт, да и жизнь — не шибко хороша: был ножной протез, как камень, тверд, и усы торчали, как парша. Жил один ты долгие года, тишина звенела в голове; ставню опускал ты, лишь когда улицы тонули в синеве. Но порой нырял ты в темноту, и тогда захватывало дух: у канала, на пустом мосту ты ловил подешевевших шлюх. И, над ними обретая власть, средь клопов, с отстегнутой ногой, ты желал повеселиться всласть, расплатившись кровною деньгой. Знал ты этой публики пошиб, и наутро звал себя ослом: потому, когда серьезно влип, понял, что имеешь поделом. Эту дочерь городского дна ты узнал, дрожащий, в тот же миг, как тебя окликнула она, мертвой хваткой взяв за воротник. Вынырнул босяк из темноты, вынул нож, и был ты с босяком — в миг последний так подумал ты, — вроде как бы даже и знаком. И, умело спущенный в канал, даже без нательного белья, ты в воде про то уже не знал, как наличность плакала твоя, вся истаяв к утренним часам: оба руки вымыли в реке, а потом, как ты бы сделал сам, пили и дрожали в кабаке.